— Эрна! — грозно позвал он, — поднимаясь с пола.
Женщина вошла в кабинет и, вытирая руки о передник, угрюмо уставилась на хозяина.
— Кто сюда входил? — свистящим шепотом спросил Озолс.
Эрна перевела взгляд на крышку погреба, не понимая, о чем ее спрашивают.
— Кто открывал окно? — Озолс сверлил работницу взглядом.
— Не знаю.
— Не знаешь? А это что? — он показал пальцем на испачканный ковер.
Женщина смутилась.
— Да ты что, Якоб?
Марта — она все это время стояла под дверью и все слышала — поняла, что медлить больше нельзя ни секунды, и решительно вошла в комнату.
— Эрна, будьте добры, оставьте нас вдвоем.
Само появление дочери, тон, которым она заговорила, озадачили Озолса. Эрна воспользовалась его замешательством, попятилась за дверь.
— Чего тебе? — хмуро спросил отец.
Марта заставила себя улыбнуться, спокойно ответила:
— Ничего особенного. Просто я не хочу, чтобы ты незаслуженно обижал человека. Это я открывала окно и испачкала ковер.
— Зачем?
— Было душно.
— Кому?
Марта смутилась, и это усилило подозрения отца. Он нахмурился.
— Кто лазил в погреб?
— Никто.
— А это? — он показал на поцарапанную крышку люка.
Марта не ответила.
— Та-ак, — хрипло протянул старик и вынул из кармана перочинный нож. — Поглядим.
Артур поспешно скользнул на место, задвинул за собой камень. Грикис протянул ему пистолет, шепотом предупредил:
— Тихо.
Теперь, когда они замуровались в своем склепе, голоса сверху были едва слышны. Между тем Озолс раскрыл нож и уже намеревался поднять крышку, когда Марта неожиданно резко сказала:
— Не надо, отец.
Тот посмотрел на дочь снизу вверх, удивленно спросил:
— Что?
— Я говорю, туда нельзя.
И тон, которым она это произнесла — холодный, повелительный, и сам вид — отчужденный, непримиримый — глубоко поразили Озолса: он никогда не видел Марту такой. Старик не представлял, что она может быть чужой и властной. И вдруг уже не робкая догадка, а страшное подозрение заползло ему в душу: Озолс разогнулся, машинально сложил нож, глянул на дочь, втайне надеясь прочесть в ее глазах хоть что-то утешительное. Но чем пристальней всматривался в ее лицо, тем явственней убеждался: свершилось самое худшее. У него подкосились ноги.
— Ты соображаешь, что это значит? — едва слышно спросил он.
Марта не смутилась, не испугалась, не опустила головы — смотрела открыто, с вызовом.
— Не беспокойся, отец. Все будет в порядке.
Озолсу показалось, что он теряет рассудок. Если до этого хоть какая-то надежда, пусть самая эфемерная, но все же теплилась в его душе, то теперь сомнений не оставалось: в дом пришла беда — гибельная, неумолимая. Уже не владея собой, он крикнул: