— Кто же ты?
— Человек, который смотрит и видит.
Невидимый до сих пор режиссер поднялся со своего места в первом ряду и крикнул:
— Стоп! Отлично, отлично, ребята! Сегодня вы просто великолепны! Даша, ты умничка! Женя, когда произносишь фразу «Они тешат себя надеждой…», после слова «они» — пальцем за сцену, в сторону кулис. Резко! Обличающе!
Димка почувствовал легкую ревность, когда увидел, как улыбающаяся Дашка и ее партнер радостно взялись за руки. А еще все более крепнущую уверенность в том, что она совсем не так глупа, как кажется. Неужели это оттого, что она произносила слова, написанные другим человеком?
— Даш! — позвал он.
Она махнула рукой и обратилась к человеку в первом ряду:
— Игорь Иванович, со мной на сегодня все?
— Да, можешь отдыхать. Завтра, как всегда, — в три. Не опаздывай.
Подхватив за кулисами сумку и куртку, Дашка сбежала со сцены к Диме.
— Ты долго смотрел? — спросила она, вся счастливая и раскрасневшаяся.
— Достаточно, — буркнул он, целуя ее.
— И как тебе?
— Неплохо. Ты непривычная… здесь. Не такая, как всегда, я хотел сказать.
— Да? — кокетливо посмотрела она на него. — И какая же я «как всегда»? Глупая?
— С чего ты взяла? — невольно покраснел он.
— Ни с чего. Сама знаю, — пожала она плечами. — Ну и долго мы тут будем мяться?
— Пошли?
— Есть куда?
— Может, поужинаем? Я собирался в «Крынiцу» на проспекте.
— Ой, никак Димочка зряплату получил! — хохотнула Даша. — Извини, извини, извини, — она притянула его к себе за лацканы пальто и чмокнула два раза в щеку. — Ты мне сейчас напоминаешь Калягина в «Здравствуйте, я ваша тетя». Такой же бедненький обаяшка, как и он. И мне хочется тебя пожалеть, погладить.
— Не здесь же, — шепнул он.
— Жалеть, Димочка, можно везде и всегда, — вздохнула она, обматывая вокруг шеи шарф. — Это никому и никогда не мешало.
Когда они вышли из театра, Димка подумал о том, что дорого дал бы за то, чтобы вместо заляпанного осенней грязью жигуленка, припаркованного на стоянке, оказалась машина посолиднее. А жигуль сейчас… лишнее напоминание о его незавидном материальном положении, над которым так любила в последнее время иронизировать Дашка.
Но, усаживаясь в салон, она промолчала. Даже повернула к себе зеркальце заднего обзора и принялась как ни в чем не бывало подкрашивать губы. На эти пухленькие, аккуратненькие губы он любил смотреть. И особенно, когда она водила по ним помадой, а потом корчила забавные гримаски, пытаясь распределить помаду равномерно. Ему нравилось даже то, как она открывала колпачок помады — резко, словно разламывая тюбик, и на ее лице иногда появлялось это выражение, соответствующее праздничным фанфарам «Та-да-а!». Он полюбил ее неожиданно серьезную роль в спектакле. Постепенно привыкал к ее странному характеру — смеси взбалмошного кокетства, иронии, смешливости на пустом месте, нарочитой капризности, больше подходящей маленькой девочке, и решительности самого твердого свойства. Даша действительно была решительной девушкой. И он сам себя обманывал, убеждая, что это не так. Но она была решительной. И он любил ее решительность.