Смерть сэра Джона Уилларда наступила еще в то время, когда Руперт находился в Египте. В Нью-Йорке он снова повел беспутный образ жизни, а затем неожиданно покончил жизнь самоубийством, оставив записку из нескольких странных фраз. Он называл себя прокаженным и отверженным, а в конце написал, что таким, как он, всего лучше умереть.
Меня вдруг осенила одна мысль. Вообще-то я ни на минуту не верил в месть давно умершего египетского фараона и во всем, что произошло, подозревал вполне современное преступление нашего века. Но почему не предположить, что молодой человек захотел расправиться со своим скупым дядей и, скажем, решил его отравить, но по ошибке смертельную дозу яда случайно принял сэр Джон Уиллард? Когда молодой человек вернулся в Нью-Йорк, его стала преследовать мысль о совершенном им бессмысленном убийстве. А тут еще до него дошла весть о смерти его дяди. И вот, терзаемый угрызениями совести, он покончил с собой.
Я высказал эти соображения Пуаро. Он выслушал меня с интересом.
— То, что вы надумали, остроумно, право же, весьма остроумно! И это может оказаться даже правдой. Но вы сбросили со счетов одно: фатальную силу гробницы.
Я пожал плечами.
— Вы все еще думаете, что это сыграло какую-то роль в происшедшем?
— Так или иначе, мой друг, но завтра мы выезжаем в Египет.
— Что?! — воскликнул я в изумлении.
— То, что вы слышали.
Весь вид Пуаро выражал сознательную готовность на подвиг. Но вдруг он помрачнел.
— Да, но это море! — простонал он. — Это ужасное море!
* * *
Прошла неделя. И вот под ногами у нас золотой песок пустыни, над нами — палящее солнце. Пуаро — сплошное олицетворение страдания — понуро стоит рядом со мной. Бедняга оказался совсем никудышным мореплавателем, и наше четырехдневное морское путешествие от Марселя было для него сущей мукой. Мы высадились в Александрии. Прежнего Пуаро как будто подменили. Даже обычная аккуратность покинула его. Мы приехали в Каир и сразу же направились в отель «Менахауз», находившийся почти у самых пирамид.
Очарование Египта захватило меня. Иное дело — Пуаро. Одетый совершенно так же, как в Лондоне, он носил в кармане небольшую одежную щетку и вел нескончаемую войну с пылью, которая постоянно оседала на его черном костюме.
— А мои туфли! — сокрушался он. — Вы только посмотрите, Хастингс, на мои лаковые туфли, всегда такие нарядные и блестящие! Видите, песок уже попал внутрь, и больно ступать, и сверху они все в песке, а это совсем не радует глаз. Да еще и жара такая, что у меня усы обвисли, право же, обвисли!
— Взгляните на сфинкса, — тормошил его я. — Даже мне видится в нем что-то таинственное и чарующее!