— Думаешь, обновление иконы не его рук дело?
Дмитрий засмеялся.
— В «Рабоче-крестьянской газете» прочитал интересный документ. Петру Великому сообщили, что у одного старовера икона пускает слезы. А Петр Великий и написал резолюцию: «Пусть икона прекращает плакать, а то у старовера заплачет то место, через которое разъяснялось верноподданническое чувство». После этого икона перестала плакать.
— Стоящая резолюция, — развеселился Варивон. — У тебя есть что-то почитать?
Любил Дмитрий в зимний вечер, задав на ночь скоту, сесть на скамье, подпереть руками голову и читать про себя, чуть заметно шевеля губами.
— Прочитай, сынок, что-нибудь вслух, — оторвется мать от пряжи.
Подымет голову от книги, еще раздумывая над чем-то, зашуршит твердыми негибкими пальцами по страницам и спросит:
— Вам о хозяйстве, может?
— Зачем мне о хозяйстве, и так ежечасно в глазах стоит тебе. «Кобзаря» начни.
Вьется, гудит шмелем над полом веретено, небольшим огоньком мерцает плошка, и глуховатый четкий голос Дмитрия отдаляется, перед глазами простилаются далекие миры, и слово добирается до самого сердца, да и слезой иногда прокатится по вдовьей щеке.
— Еще у тебя, Дмитрий, есть какие книжки?
— О Ленине, Владимире Ильиче.
— Прочитай, сынок: наработался, натрудился, намучился человек… Как здоровье его?..
И снова глуховатый голос откатывается в далекие миры, и уже, кажется, каждым бревном хаты качают, перезванивают сибирские ветры и снега. А из той метелицы выплывают прищуренные умные глаза неусыпного труженика, который согрел каждое село, каждое жилище своим добрым сердцем и улыбкой.
В задумчивости проведет рукой по чубатой голове сына и не заметит насмешливого взгляда: как маленького гладит. Ну да, все ей казалось, что Дмитрий еще маленький. И только весной удивилась: когда вырос такой?
Как-то в погожий день она снаружи белила дом. И не услышала, как во двор вошел Дмитрий с сапогами за плечами — первыми сапогами, заработанными собственной мозолью.
— Как пошил сапожник? Не тесные?
— Как будто хорошо, в пору. В ходу надо попробовать, — словно равнодушно ответил.
— Вот и обуйся сейчас. Посмотрю, какой ты красивый.
— Как старый коростель на бане, — улыбнулся, отворяя сени.
Так и не вышел похвалиться обновой.
Подведя завалинку, Евдокия вошла в дом и всплеснула руками от неожиданности. Перед нею стоял статный, широкоплечий парень. Короткий пиджак будто небрежно сполз с правого плеча; из-под черной, немного сдвинутой набекрень родительской шапки упал на ухо темно-русый, с золотистыми искорками чуб. Орлиный нос нависал над глубокой бороздкой верхней губы; нижняя, выгнувшись упругим красным лепестком, очертила узенькую кромку синеватых зубов. «Неужели это ее сын?»