— Успокойтесь, Вера. Ну успокойтесь, пожалуйста. Возможно, все это еще не так… Ведь он же сказал, что ничего не известно.
Вера молчала. Я обнял ее за плечи, но она покачала головой:
— Нет, нет, у меня нет слез… Но поймите и вы меня. — Она закрыла лицо руками, но тут же опустила руки. — Мне даже неприятно ощущать собственную кожу, саму себя… я не могу сейчас видеть чьи-то глаза. Мне стыдно перед вами, перед всеми на свете. Во мне одно… Поймите это… Мне нужно остаться одной. Только одной. Я уже думала… я говорила вам, что, может быть, вернусь в Ленинград, в аспирантуру… И тогда, если вы захотите, мы встретимся там. А сейчас мне нужно остаться одной… Я ведь все поняла. Я догадалась…
— Вам будет трудно одной, Вера. Особенно сейчас.
Она как будто все сильней прижималась к дереву и словно исчезала.
— Но почему, почему, Вера, эти гнилые утки должны летать именно над нами? — Я чувствовал, что теряю ее.
— Да потому, что нет больше сил, Виктор Сергеевич. И мне кажется, меня самой уже нет. Я знала, я знала…
— Я еще не уезжаю из Темрюка, Вера…
— Смешно и наивно, — тихо проговорила она. — Как бы мне хотелось стать маленькой девочкой!.. Нет, я говорю не то… Виктор Сергеевич, я обязана справиться с этим сама… Это для меня сейчас единственный выход… И я прошу вас: не говорите сейчас ничего, не утешайте, не жалейте, не ободряйте и не приезжайте ко мне. Я прошу вас: не приезжайте. Мне будет легче.
— Я сделаю так, как вы хотите, Вера, — сказал я.
— Я просто умоляю вас… До свидания…
— Я обещаю, Вера. — Я наклонился и поцеловал ей руку.
— Мы, может быть, встретимся, Виктор Сергеевич… До свидания…
— Но только помните, Вера, знайте, что я здесь, что я в Темрюке, и вы всегда сможете прийти ко мне. Я верю, что у нас все будет хорошо.
— До свидания… Спасибо вам. Спасибо..
У калитки я оглянулся. Она по-прежнему стояла у дерева.
Станица уже спала, пригасив огни, прикорнув под голыми качавшимися от ветра деревьями. Меня протащило мимо бесконечных заборов, потом мимо каких-то домов. Автобус был пустой. За рулем с папиросой в зубах возвышался Кириллов. Он разглядывал себя в зеркальце, приглаживал брови и поправлял кепку.
Я сел у окна и, вглядываясь, долго смотрел в ночь. И всюду, всюду — между этими деревьями, у обрыва — всюду, всюду Вера.
— Скажите, мы поедем, Кириллов? — спросил я.
— Я буфетчицу жду, Виктор Сергеевич, — доверчиво объяснил он мне, вытянув себя из кабины. — Повезу, понимаете. Вот погодка-то… А вы торопитесь? Ну я сейчас за ней сбегаю…
Нет… нет… я еще чего-то не досказал Вере, чего-то еще не объяснил, не нашел каких-то особенных слов. Нет, нет, Нет… Неужели я действительно должен сейчас уехать от нее, от моей Веры, от серебристой моей лодки, от женщины, к которой я шел всю свою жизнь? Я еще чего-то не сказал ей — самого главного, нужного нам. А кроме того, я ведь не дал ей свой новый адрес. Как же она меня найдет?