— Влюбленным казалось, что они одни на целом свете, и тут вдруг появляюсь я в своих грубых ботинках, — вздыхала мама, не скрывая раскаяния. — Знаешь, что меня больше всего поразило? Букет белой сирени на траве — такие дарят новобрачным. Анри не поленился — срезал пятнадцать, а то и двадцать веток. Этот букет так никто и не подобрал. Назавтра он лежал на том же месте, перевязанный ленточкой. Наверное, надо было его поднять, унести домой, но я не решилась. Он лежал там очень долго и в конце концов стал похож на кладбищенский.
Маму явно раздражало, когда я спрашивал ее о Леопольдине, и всякий раз она отправляла кассиршу куда-нибудь. То это было Гривенье, то Синт-Маргрите, то Угре, то Шевремон. Иногда Леопольдина оказывалась в Ставло или Мальмеди. А однажды ее занесло в Маастрихт — по-видимому, только упрятав ее наконец за границу, мама могла почувствовать себя в безопасности. В конце концов я решил самостоятельно разыскать Леопольдину. Смелость для меня беспримерная, но Леопольдина была мне так нужна: без нее в картине моего детства образовались зияющие пустоты.
Мне не пришлось долго искать. Стоило мне назвать свое имя, и барышни из мэрии и городской управы, отдав обязательную дань сомнениям, стали буквально вылезать из кожи, чтобы мне угодить. Это оказался вовсе не Куант, не Гривенье и не Маастрихт. Мадам Тьернесс жила на третьем этаже маленького серого дома напротив больницы.
— Да, я теперь больше сижу дома, — сказала она мне. — Разве что пройдусь вокруг тюрьмы Сен-Леонар. Одолею мост, а тут уже и тюрьма. Чтобы я села на трамвай, что ты, Франсуа, не для моих это ног! Конечно, кондукторы ведут себя очень мило, они помогают мне изо всех сил и в конце концов затаскивают на площадку, но женщине это как-то не к лицу, тебе не кажется, Франсуа? Я поздно спохватилась, о ногах надо было думать раньше. Раньше-то у меня были крепкие ноги, но я с восемнадцати лет за кассой, с восемнадцати лет сиднем сижу, вот ноги мои и захирели, Я на них никогда и внимания не обращала, чулки снашивала до дыр. И походка была у меня неуверенная — ходить-то я не привыкла. Продавщица из обувного магазина на улице Режанс — помнишь, напротив кино — всегда мне говорила: «Знаю, знаю, мадам Тьернесс, вам нужны туфли посвободнее».
Вот где сказалось сходство мадам Тьернесс и мадам Баченовой, которое я никак не мог определить: обе заботились лишь о верхней половине своей фигуры.
В окна Леопольдины заглядывают верхушки деревьев. Она считает, что зелень их слишком холодного цвета и жалуется на это. Она словно боится схватить насморк. Я просидел у нее долго, и несколько раз она бросалась меня целовать со слезами на глазах.