…Они были практически ровесниками: Троцкий и провожатый. Последний дожил до глубокой старости и охотой этой похваляться не любил. Причины известны: еще удивительно, как не замели охотничка в тридцать седьмом.
Я же думаю о другом.
Где можно было найти в степи пять тысяч контриков, да еще подлежащих расстрелу?
Это значит, что по существу каждая тогдашняя семья оказалась задета, прямо или косвенно, этим злодеянием.
И провожатый, стало быть, не исключение.
И вот они на два дня остались друг против друга. Местный охотник, знаток троп и солёных саг, с одностволкой под шестнадцатый калибр и заезжий вождь. Вождь размещается на ночь в одноместной палатке, охотник, расстелив ватную фуфайку, располагается рядом. Охотник выбрал такое местечко, что им и идти-то никуда не надо: вождь на утренней зорьке или на закате, который охватывает степь вкруговую, словно по краям ее запалили курай, может совершенно свободно стрелять прямо со своего ременного стульчика. Похоже, что небесные тропы провожатый знал не хуже, чем степные.
Вожди любят стрелять со стульчика, как с унитаза: я однажды, в конце семидесятых, посидел на брежневском насесте на комфортабельной, деревянной вышке в Завидово, правда, без карабина…
Летели гуси, летели утки и летели, наверное, длинными снежными вереницами, стрепеты: Стрепетовка-то в получасе езды.
К птице вождь оказался жалостливее, чем к людям. Несколько раз пальнул, поблескивая очками, землячок мой сбегал за трофеями, поскольку вождь не промазал. Не промазал, опустил зауэр между колен и сидел, уставившись в затянутое белями осеннее небо.
Даже ничего не читал: ни срочных донесений, ни полных собраний сочинений Маркса-Энгельса-Ленина. Сталина бы надо читать — да еще не вышло.
За ночным шулюном, у костра, метавшегося между ними, протягивал моему земляку стопку — металлическую — иностранной водки. Шофер подставлял под прямоугольную, темного стекла, бутылку и свою посудину тоже: ГАИ тогда еще не было, особенно в наших неразлинованных степях.
Шофер спал в машине, в «бьюике», Троцкий в палатке, оборудованной еще и фонарем «летучая мышь», земляк мой, как бобик — возле нее, умостив голову на ружейный приклад. По угасшему небосводу торопливым пушкинским почерком черкали отставшие гуси: над ночными охотниками словно развернули заранее китайский шелк, настолько тонкий, что в некоторых местах он стал прорываться — то звезда обнажится, то птица остро прорежется.
Что стоило провожатому сделать один, от силы два, ежели брать в расчет и шофера, дополнительных выстрела?
Ни-че-го.