И не случайно его мощно притягивал мир трагического одиночества Лермонтова:
… Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Даль сам все понимал. Не зря же писал в дневнике: «ДРУЗЬЯ… «Больней всех ран — невидимая рана, мой друг — мой враг, о подлый век обмана!». В. Шекспир. Горе мое и беда моя — от друзей моих. Только сейчас я это понял… Борьба с этими сволочами предстоит ужасная… Может быть, ОДИН? Может быть. Но себя! Хранить себя. Это ГЛАВНОЕ. Не приспособиться, не обезразличиться. Обратиться внутрь — там моя сила, моя земля обетованная. Дело — моя крепость. Никого близко не подпускать. Я — хозяин! Я — раб!..»
* * *
Олег Иванович всегда испытывал особые чувства к слову, к книге, к литературе, к тем, кто ее создает. «Писатель — как священник… «Даже если ваш отец умирает — и вы с разбитым сердцем стоите у его постели, то и тогда вы должны запоминать каждую мелочь, как бы это ни было больно». Все это сказал Хемингуэй, и если заменить в его словах «писатель» на «артист», все это точно относится к моей профессии. Это верно и честно, и в этом нет ничего героического и тем более сверхъестественного».
В почтении Олега к литературе наверняка сказывались гены, восходящие к величайшему знатоку русской словесности, лингвисту Владимиру Далю. «На заре туманной юности», оказавшись в малознакомой компании, Олег выбирал самое милое девичье личико и начинал церемонии:
— Даль! Да, сударыня, позвольте представиться — Олег Иванович Даль. Прошу любить и жаловать!
Как Даль?! Не родственник ли тому самому «Словарю»?.. Ну, а как же! И весьма близкий, — изящный треп сплетался в невидимую паутину, которая опутывала собеседницу. Случалось, Олега заносило, и он договаривался до того, что Владимир Иванович Даль чуть ли не его дядя родной или дедушка. Спохватившись, прикусывал язык: то есть не дядя и не дед, безусловно, я еще не настолько стар, но…
Словом, профессионально увлекал девушку в космические эмпиреи. И они медленно, но верно, шаг за шагом, оказывались в каком-нибудь кафе на Горького или на Невском, где, конечно же, сподручнее было продолжать задушевную беседу. Галантный Олег усаживал визави в кресло, сам устраивался напротив, небрежно подзывал официанта и заказывал бокал шампанского для дамы. А себе — большую рюмку ледяной водки. Непременно! Свой выбор Олег также объяснял наследственностью: оказывается, Владимир Иванович, кроме изысканий в области языка, считался также лучшим экспертом в кругу великого русского химика Дмитрия Ивановича Менделеева, «отца» 40-градусной. И когда возникала необходимость проверки качества напитка, тут как тут рядом оказывался предок Олега Ивановича, выступавшего дегустатором. В силу семейных традиций ему, Далю-младшему, приходится нести сей тяжкий крест поныне.