Однажды, когда опять произошло подобное несчастье, у Доле была лихорадка и его терзала жестокая жажда… Доле считал себя гордым. Два или три раза, когда ему уже приходилось опрокидывать кувшин, он не жаловался, ни о чем не просил, предпочитая муки жажды мукам унижения. Но в тот день у него была лихорадка. И именно эта лихорадка стала причиной беды.
Остаток воды закончился быстро; он умирал от жажды. Его пылающее горло сжалось, почти удушая печатника. Он сосчитал биения своего пульса, чтобы потом отсчитывать минуты, оставшиеся до того момента, когда лазейка откроется. И вот этот момент наконец настал.
Доле так быстро, как только мог, ринулся вперед, пренебрегая всегдашней предосторожностью, – кувшин опрокинулся.
В течение первого часа несчастный ничего не говорил… Потом мало-помалу силы стали покидать его… Началась горячка… Он больше не понимал, где он находится, что он делает, что говорит…
Он взывал, предлагал состояние за стакан воды. Трое находившихся в коридоре тюремщиков слышали эти мольбы. И эти железные существа задрожали.
Наконец один из них решился рассказать о стонах и мольбах узника месье ле Маю.
– Ну и что? – ответил достойный комендант. – Он жалуется, что у него нет воды! Но ведь под ногами у него целых полфута воды на плитах пола.
И мэтр ле Маю, довольный своей шуткой, расхохотался.
«В сущности, – подумал тюремщик, – почему бы ему и не выпить воду с пола? Она, может быть, не такая чистая… Но когда очень хочется пить…»
Прошло уже двенадцать дней, как Этьен Доле безнадежно томился в каменном мешке, когда однажды он увидел, как открылась дверь камеры, вошли тюремщики и, не говоря ни слова, отомкнули кандалы узника.
Потом они взяли Доле за обе руки и вывели его из камеры.
Доле задрожал от радости.
«Наверняка, – подумал он, – меня ведут к судьям, но ведь суд означает свободу, потому что я ничего не сделал!»
Эта надежда, которую он считал обоснованной, подтвердилась в его мнении, когда его привели в другую камеру и дали его собственную одежду.
Доле поспешил переодеться, выказывая при этом понятную радость.
Одевшись он, осмотрел камеру, куда его втолкнули. По сравнению с его прежним узилищем эту камеру можно было назвать местом для отдохновения.
Прежде всего здесь был сухой пол, потому что камера находилась на втором этаже Консьержери. Здесь также было больше воздуха, Наконец, сюда проникал свет, правда, слабый; он пробивался сквозь плотную решетку, в которой была проделана амбразура, едва позволяющая просунуть руку… Сюда доходили снаружи какие-то шумы. Доле с наслаждением прислушался к ним. Тысячи звуков напомнили о жизни ему, вышедшему из каменной могилы.