Из офицеров, впрочем, никто боя не видел. Дело обошлось.
Его невзлюбили, но больше не трогали.
Дисциплина ж порядочек (как любил сказать сержант Колодочкин) вполне ничего, поначалу даже понравились. Не думать тебе, не выбирать. Выполняй приказ, и все дела. Тут тоже таилась, наверное, беда. Труба. Он ощущал это как эффект «трубы». Снаружи крепко, железно, не согнешь, дисциплина снаружи, порядочек, а внутри, в сути своей, хоть те ветер вей: пусто, никак, хоть как. Вполне можно было так жить и с подлостью. Вполне.
Приказы, мол, не обсуждаются.
И начальник твой поболее знает, чем… чем…
Зачем же тогда «не быть»? (то есть подлым). Если начальник не узнает, если никто, допустим, не узнает, — зачем? Какая выгода-то? Подполковник, мама Лена писала, звал его к себе в танковое училище, содействие обещал («…раз уж все теперь у нас в семье военные!»), и соблазнительно бы, логово ведь, лежбище трубное, и зарплата — во! и обмундирование. А? А? Хоть и фальшиво звал подполковник (мама Лена, ясное дело, тут), да можно же отвращение-то и преодолеть. Ведь зачем же не преодолеть, если выгодно? С преодоления б и начал. Карьеру-с.
Но не смог пока. Не до решилось еще.
Держался забор.
Отказался все-таки от танкового училища. Вежливо. Зачем же, написал, беспокоиться? Не надо. Ему вполне подходит служба в войсках связи. …Как-то в увольнительной, гуляя по незнакомому городишку, набрел на местный мясокомбинат. Собственно, не на комбинат еще даже, на дорогу к нему, на подъездные пути. На дороге стояли грузовики, а в них, за криво прибитыми досками, коровы. Не быки, не телята, а коровы. Самки. Мясная порода. Маленькие, длинношерстные, специальная, понял, порода такая, с неразвитым, с некормившим ни разу выменем. И одна корова смотрела на него. Просто, между досками, без всякой даже тоски. И видно было, что она знает. Что все. И про себя, и про тех, кто рядом стоит. Про всю специальную свою жизнь с атрофированным выменем, про смерть скорую. Он не выяснил тогда, группами их убивают или поодиночке. Есть ли человек, который бьет им кувалдой меж рогами, или он сразу втыкает под лопатку им нож. А может (он не знал пока), повалив и запутав ноги толстой веревкой, этот человек просто перерезал им сонные артерии на шее, которые вытянув, они стоят сейчас. Однако и не выяснив, он догадался: есть коровы, есть, выходит, и человек с кувалдой, а есть он, есть и другие. Те, для кого он старается.
«И если я могу…» — подумалось.
И если я могу есть, жевать ее мясо, стукать костью по ложке, добывая себе желтоватый, такой вкусный ее мозг, могу вытирать после щеки и крякать, и жить, жить дальше, если