Ночами летал еще. С трудом. Ниже, ниже.
Мать уехала, а он бродил дальше, выбраживал себе позволение. Зачем, зачем, зачем?
Будто стоял на пути к желанному ручью забор и назывался нельзя. «За-а-а-чем» — долбал он его ломом. «За-а-а-ачем?» — раскачивал. Подло, не подло, какое мне дело, если всех, все человечество ожидает какая-нибудь энтропийная смерть. Смешно же.
Книг набрал. Лежал на диване, читал, читал. Конечно, были теории (и он по возможности с ними ознакомился), по которым с совестью жить получалось как бы выгоднее, чем без нее. Но как-то и ясно было, с точки зрения выгоды, лучше-то все-таки без. Без. Ну, а стало быть, зачем?За-а-а-ачем? Не понимал. Отказывался понимать. Завязывал глаза черной тряпочкой. Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать.
Ну, да, это и получился его способ завязывать себе глаза.
В институт идти отказался, как мама Лена ни упрашивала. В армию пошел. Себя ли так боялся, предчувствуя, или, может, насилия над собою хотелось для индульгенции, тоски ли. Но, пошел. В общем, пошел.
С тем мама Лена и провожала его, остриженного, со старого с зелененького вокзала, с тем и плакала, стараясь улыбаться; с тем и махала желтенькой своей косыночкой.
Ну, а вот и армия.
— Па-а-адъем-м! И кросс в противогазах, и портяночная с храпом вонь. И снова подъем, шуточки в курилке, редкие письма от матери, частые от мамы Лены. В обед ешь мясо, а после кашу, поскольку а вдруг мясо потом не успеешь, вдруг тревога? И свежесть по утрам, и строевой строем шаг, а в воинские праздники марш под духовой оркестр, под бескорыстную музыку идущих на смерть, под летящую ее; под зависающую в тишине с оттяжечкой барабанную дробь. Тррра-ррам, тррра-ррам, тррра-ррра-ррра-ррррррам-м. И приглашение после ужина в каптерку, где уважать службу научат тебя отслужившие полсрока старшие твои товарищи, «старики». Снимай, салага, штаны, учителя будут бить по розовому твоему заду ложками, каждый всего по разику. Разик на старичка. Раз, два, три. Ложка алюминиевая, легонькая, чего там? Неписаный закон, не мы придумали, не нам отменять. А не всхочешь, сержант ведь тоже «старик», наряды, наряды, наряды, и сам же изгой ты среди своих товарищей. Вишь какой гордый. Мы-то не гордые! И прочее. Что ж, стерпи, солдатик, перетерпи, через год сам атаман будешь, сам ложечку возьмешь. Логика жизни. Ах, подлость, подлость… долга ж твоя боль!
«А я — не хочу!..»
Понял, повезло догадаться загодя: догадался, зачем в каптерку ведут. Глянул на лицо того, ведшего, и понял: «на ложки!» И у самой уже двери — ударил. Хук слева в прыжке. Они, старички, повыскакивали, захлопала каптерочная дверь, он успел попасть еще двум-трем и, хотя их было много, человек пятнадцать, они струсили и отступили от него. Кошка чует, чье мясо ест. И к тому же битва была не в каптерке, — там бы они его смололи. Это-то он сообразил, когда врезал вожатаю.