— Ну что вы, — ответил он, — я просто думаю о всех тех людях, с которыми у меня расходится мнение относительно моей особы. Есть от чего прийти в ужас. — Он смотрел на нее задумчиво, но она не знала, серьезно ли он говорит. — А какая вы, по-вашему?
— Я еще не совсем разобралась, — медленно сказала Констанс. — Но знаю, какой хочу быть. Я хочу быть человеком, которому можно верить, не хочу быть беспомощной, не хочу быть жесткой., и хочу идти по правильному пути. — Она пожала плечами, совсем смутившись. — Маловразумительно, правда?
— Правда, — согласился Причард, — но замечательно.
— Ну, пока еще во мне нет ничего замечательного, — возразила она. — Может быть, лет через десять… Я еще не до конца разобралась в себе. — Она нервно засмеялась. — Правда, хорошо — через несколько дней вы уедете, мы никогда больше не увидимся, и сейчас я могу говорить с вами вот так.
— Правда, — сказал он, — правда, хорошо.
— Я так давно ни с кем не говорила. Наверное, это ром.
Причард улыбнулся.
— Готовы ко второй чашке?
— Да, спасибо.
Она смотрела, как он наливает чай, и вдруг с изумлением заметила, что у него дрожит рука. «Наверное, он из тех, кто во время войны привык пить по бутылке виски в день», — подумала она.
— Итак, — сказал Причард, — завтра мы заберемся на самую вершину.
Он понял, что она больше не хочет говорить о себе, и перевел разговор, и она была благодарна ему за это.
— Но как же вы… А наша лодыжка?
— Доктор сделает мне укол новокаина, и на несколько часов она обретает бессмертие.
— Ну что ж, — сказала Констанс, глядя, как он наливает чай, как дрожит его рука. — Значит, утром?
— Я не катаюсь по утрам. — Он добавил в чай рому и понюхал его с видимым удовольствием.
— Что же вы делаете по утрам?
— Собираюсь с силами и пишу стихи.
— О! — Она неуверенно взглянула на него. — Может быть, я знаю вас?
— Нет, — ответил он. — На следующее утро я их рву.
Констанс засмеялась немного неуверенно, потому что до сих пор ее знакомыми поэтами были лишь пятнадцатилетние мальчишки из приготовительной школы.
— Господи, — сказала она, — какой же вы чудак.
— Чудак? — Он поднял брови. — Ведь это, кажется, считают немножко неприличным в Америке? То есть когда мужчина с мужчиной.
— Иногда, — смутилась Констанс, — но сейчас я хотела сказать другое. Какие стихи вы пишете?
— Лирические, элегические и атлетические. Во славу юности, смерти и анархии. Рвутся отлично. Давайте сегодня вечером пообедаем вместе.
— Зачем? — спросила она, растерявшись, что он так перескакивает с одного предмета на другой.
— В Европе ни одна женщина не задала бы такого вопроса.