— Ладно, жена, считай, что ничего я не говорил. Пусть делают, как хотят.
Женщина уже разобрала спутанные волосы и теперь, когда ей стало полегче, сказала мужу другим тоном:
— Он и уводит-то ее по воскресеньям как раз потому, что ему не нравится, что девочка подает в саду и должна терпеть эти взгляды и разные грубости гостей. И, по-моему, он совершенно прав.
— А, значит, ему не нравится? Да кто он такой, чтобы указывать, что должна делать моя дочь и чего не должна? Ничего себе! Теперь еще он станет меня учить, как ее воспитывать.
— И неплохо бы! Вот так-то. Может, ты бы и понял, что такое молодая девица, и не держал бы ее здесь, не заставлял бы подавать гостям, словно она мальчик на побегушках. Надо наконец тебе понять раз и навсегда, что девушка — это дело тонкое, — препиралась она с мужем, перегнувшись через стойку и размахивая гребнем перед самым его носом. — Разве поверит кто, Маурисио, что ты так закабалил родную дочь! Я рада, что он ее отсюда уводит, я за это его хвалю и ценю.
— Гляди-ка, он теперь из всех нас благородных господ сделает.
Лусио смотрел то на него, то на нее.
— Ни господ, ни кого еще. Девочка сегодня свободна, и никаких разговоров.
Она ушла за перегородку дочесывать волосы. Маурисио поглядел на Лусио и пожал плечами. Потом оба стали глядеть на улицу. Маурисио вздохнул и сказал:
— Вот так каждый день что-нибудь новенькое.
Помолчали. Светлый прямоугольник на полу постепенно расползался, и отблеск его ложился на потолок. В солнечном столбе плясали пылинки и жужжали мухи. Лусио сел несколько иначе и сказал:
— Нынче понаедут на реку.
— Да, бог даст, побольше приедет народу, чем в прошлое воскресенье. Раз такая жара стоит всю неделю…
— Нынче понаедет много народу, уж поверь мне.
— Это здесь такая жарища, а уж в городе-то что творится!
— Кишмя кишеть сегодня будет река.
— Вчера и позавчера, верно, не меньше тридцати — тридцати пяти было в тени.
— Да, нынче понаедут, нынче уйма народу понаедет на реку.
Пронзительно кричали краски календарей. Отсвет от пола, от солнечной полосы на нем, растворялся в полутьме, становившейся от этого светящейся и сияющей, подобной светлой прозрачности витрин. Сверкнуло на полках тщеславное стекло белых бутылок касальи и анисовой, выставлявшее напоказ, словно драгоценные камни, свои квадратики — тела прозрачных черепах. Пятна, щербины, сучки, зазубрины, следы от стаканов — все вырисовывалось на истертых досках стойки. Маурисио развлекался, выдергивая желтую нитку из тряпки, которую кто-то повесил на гвоздь. В щели между досками забились грязь и мыло. На их неровной поверхности проступали выдержавшие борьбу со временем прожилки — они отпечатались на локтях Маурисио. Он долго разглядывал отпечатки, потом с наслаждением принялся почесывать покрасневшую кожу. Лусио ковырял в носу. Он видел в прямоугольнике дверного проема выжженную землю, оливковые деревья и дома поселка в километре отсюда; вдали торчали развалины старой фабрики. А по другую сторону — холмистая равнина до самого горизонта и над ней низкая, прозрачная и грязная бахрома, будто туман, или пыль, или мякина из амбара. А над всем этим небо, гладкое, грозное, как сталь брони, и без единого изъяна.