– Оно следующим лотом, верно?
Тот кивает в ответ.
– Ни хрена себе!
– Дамы и господа, – произносит аукционист, когда на сцену выкатывают огромную картину, скрытую под пологом из чёрной ткани. В зале повисла тишина, и все вытянулись на своих местах, чтобы получше разглядеть. – Перед вами жемчужина сегодняшнего аукциона: полотно «Суд Париса». – С картины сняли полог. Представшие взору танцующие богини во всем своём пышнотелом величии, драматическое пересечение света и тени – все это так же захватывает дух, как и раньше.
Весь зал шумно выдохнул.
Аукционист пускается в повествование об истории картины и её создателе:
– Пауль Рубенс был фламандским живописцем периода Барокко, который развил своё искусство на склоне лет, но имел самобытный стиль...
Воспользовавшись паузой, я проскальзываю в кресло Сент-Клэра. Соседнее место тоже пустует, его сексапильная консультант по искусству ушла. Моё сердце колотится, как и в нашу первую встречу, с той разницей, что мне не пришлось пробежать на каблуках десять кварталов.
– … никогда прежде его знаменитые картины не продавались нигде в мире. Сейчас у вас есть исключительное право стать обладателем этого бесподобного произведения искусства. – Он берёт в руку свой молоточек. – Начнём торги с миллиона долларов?
Несколько десятков табличек взмыли в воздух, словно кто-то спросил у детей в детском саду, не хотят ли они кексы.
– Один миллион пятьсот тысяч?
Тот же лес из поднятых белых табличек.
– Есть два миллиона? – спрашивает аукционист, и я не знаю, что мне делать. Костяшки моих пальцев такие же белые, как табличка, в которую я в панике вцепилась намертво. Сент-Клэр сказал, что цена не имеет значения, что он просто должен заполучить картину. Но я не могу ставить такую сумму. Или могу?
– Два миллиона, есть ли два с четвертью?
Я смотрю по сторонам. Полдюжины табличек по-прежнему в воздухе, и, похоже, Засранец Эндрю Тейт среди них.
Чарльз говорил серьёзно? Или играл в какую-то игру?
– Как насчёт двух с половиной миллионов? Два и пять, господа, за этот единственный в своём роде шедевр.
Две таблички. О, Боже мой, могу ли я и впрямь это сделать?
Аукционист делает вдох, и я чувствую, словно из моих лёгких уходит весь воздух. Он произносит:
– Два миллиона семьсот пятьдесят тысяч?
На этот раз в воздухе остаётся лишь табличка Эндрю, и аукционист говорит:
– Раз, два...
Я задерживаю дыхание и поднимаю вверх табличку.
– И мы поднимаем до трёх миллионов, господа, – радуется аукционист. – Кто предложит три миллиона?
Табличка Эндрю остаётся на месте, и мне ничего не остаётся, как перебивать его ставки. Они всё растут и растут, пока мы не доходим до четырёх миллионов... четырёх с половиной... пяти миллионов долларов.