Городецкий открывает первую страницу с нарисованными цветочками и завитушками, переворачивает ее, пробегает глазами следующую страницу, снова переворачивает.
Я захожу в спальню, достаю из шкафа первое попавшееся платье – в брюки я сейчас свою больную коленку впихнуть вряд ли смогу. Потом сажусь на кровать и застываю с платьем в руках, задумавшись.
Почему Дед сейчас горько рыдает над телом дочери и при этом так равнодушно отнесся к смерти внука? В чем причина такого разного отношения? Ничего не понимаю.
Прав Антон – в этой головоломке отчаянно не хватает многих кусков. И то, что Карен был пойман с поличным, с ядом в руках, объясняет далеко не всё.
Вспоминаю про запертого в кухне мужа и стискиваю зубы: как я могла так ошибаться в нем! Черт с ними, с его изменами! Даже черт с ней, с этой убитой им или Марией сиделкой – в конце концов, эта девица и сама не без греха. Плевать, что он убил Марию – туда ей и дорога за то, что так подло и расчетливо собиралась увести у меня мужа и за то, что, похоже, помогала Карену убивать. Но Андрюшку я ему не прощу!
Однако снова в душу ко мне закрадывается сомнение. Слишком все просто. Отравил и даже от пузырька из-под яда не избавился. Конечно, мог и не успеть это сделать – возможно, именно поэтому и собирался покинуть дом. Но что, если пузырек Карену все-таки подложили? А если это все-таки Фрося?
Как я устала от всех этих загадок! Тру пальцами виски. Опять сильно разболелась голова.
Скидываю халат и с трудом натягиваю на себя платье – до сих пор сильно саднят ребра слева, но не звать же мне детектива в горничные! Расчесав волосы, стягиваю их в «конский хвост» – сойдет и так. Бросаю беглый взгляд в зеркало и ужасаюсь своей бледности. В голове проскакивает мысль: «Ну и вид! Краше в гроб кладут». Но тут же я вздрагиваю, вспомнив Марию: уж лучше с бледными щеками, чем с ярко-алыми трупными пятнами на все лицо.
Снимаю тапки и, не наклоняясь, влезаю в туфли без задников – ну вот, теперь можно хоть на бал, хоть на допрос.
Я выхожу из комнаты. Сыщик сидит там, где я его оставила, и рассматривает старую пожелтевшую фотографию юных Маши и Николая. Я опускаюсь рядом, вытянув вперед поврежденную ногу.
– Неужели это она? – тихо произносит Антон. – Она сейчас совсем другая.
Я понимаю, о ком он.
– Ты про внешность?
– Не только. Я уже успел многое прочесть в этой тетради.
Я замечаю, что дневник, лежащий на его коленях, открыт примерно на середине.
– Время всех меняет, – произношу я банальность. Мне неприятно обсуждать Марию.
Очевидно, Антон чувствует что-то неладное в моем голосе и одной рукой привлекает меня к себе: