Слышно было, как он пошевелился, будто порываясь разорвать телефонные провода, и заскрипел зубами. Блехерт, сидевший рядом, почувствовал, как ему на плечо прилегла больная, оплошавшая голова комкора.
Ах ты, судьба же, судьбина чертова! Ведь батрак был, иногородний, забияка и джигит, служил коноводом и объездчиком жеребцов-неуков на конном заводе Королькова! Пришел с германской вахмистром, скинул хуторского атамана, сгарбузовал конный отряд и назвал его «карательным» в защиту Советской власти. Потом в Гашуне по приказу Ворошилова объединил под своим началом сотни Буденного, Городовикова, других партизан, загулял с дивизией по Сальской степи как герой... Разрывная пуля пробила и раскровянила правое легкое, лечился в Саратове. Еще полубольным принял под Камышином новый корпус, начал громить деникинскую конницу, ворвался в Новочеркасск... Боевой орден и Красное знамя ВЦИК принимал от самых высоких комиссаров, и вот — темный фургон. Везут бездорожно, ночной степью... Час, полтора?
— Я ошибся, — сказал начштаб Абрамов. — Не к Гнило-Аксайской, а к Гниловской просто... Та совсем в других местах...
Машину кинуло на каком-то бугорке, и она стала. Открылась, слышно, крайняя дверца, там загомонили, затем распахнулся и внутренний лаз. Карманный электрический фонарик полоснул по кузову, ослепил. Картавый голос приказал властно:
— Вы-хо-дить! Строго по одному, прямо вперед!
В блуждающем луче фонарика поблескивала новая кожа черной тужурки, кожаный козырек фуражки. Никелированное полукольцо рефлектора с выпуклым стеклом сеяло мелкие пылевые брызги света. У двери, как и раньше, выросла длинная фигура охранника в буденновском шлеме, а человек с фонариком отодвинулся в сторону, пересчитывал выходящих из кузова.
Каждому приказал приставить ногу там, где полагалось:
— Первый, второй! Третий! Четвертый! Пятый... По одному — вперед!
Прошли еще несколько шагов в скудной тьме, наткнулись на свежеотрытый овражек... Приказано было остановиться и обернуться по команде «кругом».
— Вот и все, — упавшим голосом сказал Абрамов, почуя ногами мягкость взрытого чернозема. — Жалобы наши не дошли...
В предрассветной мгле едва зарождался слабый ветерок, как дыхание волглой земли. Запахло майской зеленой травкой, а степь вокруг была пустынна и безмолвна. Если хорошенько приглядеться, то можно заметить было летучий проблеск тускнеющих звезд на штыках и стволах пяти винтовок, уже поднятых и неумолимо смотрящих на них...
Между тем человек в кожанке подошел ближе по флангу, обернул свет фонарика на лист бумаги, который держал в левой руке, и прочитал уже известный всем осужденным приговор, самую концовку: