Спать не то что не хотелось, но просто никто из них не мог уснуть в эту ночь. И Миронов, и Сдобнов, опытные в военном деле люди, столкнулись с диким ходом событий в штабе армии и на самом фронте и не только мысленно, но всем своим существом, всей душой чуяли беду, надвигавшуюся на позиции красных войск. Армиям грозила полная гибель, и никто не мог уже им ничем помочь.
За окном прояснялась голубизна, шло к рассвету.
Под конец Миронов сказал:
— Сейчас же утром, Илларион, поезжай к фронту. Найди Блинова. Всю конницу там решили изъять из 23-й и 36-й дивизий, слить в кавалерийскую группу... Так вот, найди Михаила и разъясни ему всю нынешнюю обстановку. Чтобы знал. И перескажи моим словом: пусть хоть вывернется наизнанку, превзойдет сам себя, но спасет конницу! Пускай маневрирует Мишка, путает им карты, где можно бьет Деникина, увертывается и — любой ценой убережет нашу конницу. Это — золотое оружие революции, и она еще понадобится, если не сегодня, так завтра. Потому что сейчас на Донце могут погибнуть все! Вот. А я попробую сесть на поезд завтра же, чтобы скорей добраться до Козлова и Серпухова, до высших штабов. А то и в Москву! Может, что и удастся сделать!
И, в раздумье огладив опавшее лицо, свисшие усы, сказал, глядя в рассветную синеву за окном:
— Может, что и удастся... Может, и удастся!
На востоке прорезывалась лимонно-зеленая полоска рассвета, сильно напоминавшая по очертанию отточенный клинок шашки. Тревога еще сильнее стиснула душу.
— Видишь, Илларион, заря-то... Вроде шашки над нашей головой!
Лицо Миронова вновь багрово осветилось от папиросной затяжки.
— Шашка — не самое страшное, — с ответной озабоченностью сказал Сдобнов. — Шашку и отвести можно, из руки выбить. А бывает и пострашнее беда: скоротечная чахотка, скажем, или... этот — червь в яблоке.
И вновь замолчали, глядя сквозь слезящиеся стекла окон в промозглый и тревожный этот рассвет, предрекающий краю, а возможно, и всей России новые потрясения и беды.
— Девятнадцатый год! — вздохнул Сдобнов.
Миронов отбросил в печное жерло истлевший окурок и сказал, как бы не слыша товарища:
— Веру нашу испытывают, подлецы, изменой и кровью!
Глеб Овсянкин добрался до Москвы и обходился теперь одним костылем. Нога заживала. Но ни то ни другое не помогало: он не мог пробиться со своим делом в высшие учреждения.
Москва была в трауре: за два дня до открытия VIII партийного съезда (на котором должен был решиться важнейший вопрос текущей политики — крестьянский) умер неожиданно от испанки Яков Свердлов.
В день открытии съезда хоронили председателя ВЦИК. Вопрос об изменении отношений со средним крестьянством был решен, учтены недавние ошибки, а преемника Свердлова Калинина теперь называли не иначе как Всероссийским старостой, опять-таки из уважения к российскому мужику. Но прорваться к Михаилу Ивановичу не было никакой возможности, хотя он лично знал Овсянкина и выслушал бы его со всем вниманием. Калинин принимал дела ВЦИК, ездил с неотложными вопросами в Петроград, девушки из секретариата, во Втором Доме Советов, говорили, что раньше как через две недели Михаил Иванович не освободится.