– Вот здесь мы рядом с королевой. Помнишь этот вечер? Они так приветствовали тебя! Все вернется. Ты станешь еще более знаменитым, прославленным, известным.
И только поздно вечером она потеплее укутывала мужа и, совершенно опустошенная, бросалась на поставленную рядом кушетку. Среди ночи просыпалась от невыносимой вони, заставляя себя сползти с кушетки, обмыть Тоби, поменять белье… а потом уже пора было готовить завтрак и начинать новый день. И еще один. И еще. Бесконечная череда дней. Но каждый раз Джилл заставляла Тоби делать чуть больше усилий, вела его немного дальше. Нервы ее были настолько натянуты, что, когда Тоби «ленился», она могла дать ему пощечину.
– Мы всех обставим, – яростно шептала она. – Ты выздоровеешь, вот увидишь.
Джилл невероятно изматывалась, доводила себя до изнеможения, а ночью часто не могла уснуть от напряжения. Перед глазами плясали видения, словно кадры из старых фильмов. Репортеры осаждают ее и Тоби на фестивале в Каннах… Президент в их доме на Палм-Спрингс говорит Джилл, как она прекрасна… Толпы поклонников вокруг на премьере фильма… Золотая пара… Тоби встает, направляется к мэру и падает… падает… Только спустя несколько часов Джилл наконец засыпает. Но иногда ее будила боль, внезапная оглушающая боль в висках, непроходящая, невыносимая. Джилл молча лежала, окруженная одиночеством темноты, преодолевала боль, пока не всходило солнце и не приходилось вставать…
Снова и снова повторялись иссушающие душу и тело монотонные действия, словно она и Тоби были единственными выжившими в давно забытой космической катастрофе. Мир Джилл сузился до размеров дома, этих комнат, этого человека, и она беспощадно изводила себя, подстегивала, словно надсмотрщик над рабами, с рассвета до полуночи. Но не жалела и Тоби, ее Тоби, заключенного в аду, страдающего в мирке, где оставалась только Джилл, которой он был обязан слепо подчиняться.
Бесконечные унылые недели сливались в месяцы, и теперь Тоби, завидев приближающуюся Джилл, начинал плакать, потому что знал: его накажут.
С каждым днем Джилл становилась все безжалостнее, сгибала и разгибала вялые бесполезные конечности, пока у Тоби не вырывались булькающие захлебывающиеся звуки – трогательная мольба о милосердии. Но Джилл только повторяла:
– Нет, еще нет. Пока снова не станешь человеком и не покажешь им всем!
И продолжала разминать обмякшие мышцы. Тоби превратился в беспомощного взрослого человека, никчемное растение, но Джилл, глядя на мужа, видела, каким он станет, и упорно настаивала:
– Ты будешь ходить.
Она поднимала Тоби и, держа на весу, передвигала одну ногу, потом вторую, так что со стороны это выглядело ужасной уродливой пародией на ходьбу, словно хмельная пляска разболтанной сломанной марионетки.