Клавдия проснулась и молча смотрела то на меня, то на крепнущее за окном утро.
— Как дела? — спросил я, прикрыв окно и подходя к ней.
— Выспалась за все три дня, — тихо ответила Клавдия. — Спасибо… А поесть нельзя еще?..
В двенадцать, сделав Клавдии перевязку и оставив в опустевшем поселке Кемалыча загорать на окне ее комнаты, мы с Таней отправляемся в лес. Прогуляться. Приятно сознавать, что ты уже имеешь на это право.
В лесу было мокро, но нам в резиновых сапогах и плащах все было нипочем. Сочно чавкали под ногами толстые мхи. Темная хвоя сосен и кедров чередовалась с легким еще нарядом осин и кленов, густые кустарники сквозили, покрытые бледно-зелеными маленькими листочками. Новая трава, перемешавшись с прошлогодней, высохшей, образовала плотный ковер. Вскрикивали и пели птицы. Что-то шуршало вокруг и двигалось, где-то далеко ревел медведь или, может быть, это дурачился кто-то из вальщиков… В тугом неподвижном воздухе тайги все время то возникали, то исчезали какие-то едва уловимые звуки. Дробясь в ветвях, на множество кусков распадалось солнце. Все это тянулось на сотни километров, взбегая на сопки, спускаясь в пади… И сознание этой огромности наполняло меня покоем и светом. Мои тревоги и споры с воображаемыми противниками казались уже мелкими и незначительными.
Мы поднялись по крутому склону и остановились передохнуть.
Прислонившись плечом к стволу пихты, глубоко вдыхаю сырой, напоенный хвоей воздух.
— Раньше тайга представлялась мне почему-то темной и угрюмой, а она вон какая — прозрачная.
Таня улыбается:
— Да нет, тайга — это в общем-то чащоба. Но душа ее действительно в живице.
— В чем? — не понял я.
— В живице, — смеется Таня. — Посмотрите на свой плащ.
Я оглядываю плечо и ствол пихты и замечаю на коре небольшие вздутия. Ковыряю одно из них пальцем и слегка вздрагиваю от неожиданности, когда из-под коры на ладонь мне брызжет прохладная капля.
— Вот-вот. Это и есть живица. Прозрачнее ее на свете ничего нет, — говорит Таня.
— А-а!.. — вспоминаю я. — Да это же, наверное, пихтовый бальзам! — Я растираю на ладони прозрачную липкую каплю. — Им склеивают линзы в тончайших оптических приборах, потому что он так же преломляет свет, как чистейшее стекло.
— Может быть, — задумчиво говорит Таня. — Но говорят, это — душа тайги.
На вершине небольшой горушки, на которую мы взобрались, у одинокой гранитной глыбы с северной стороны еще лежит ноздреватый, присыпанный хвоей кусок обтаивающего снега, а с южной стороны — трава, сухая и теплая.
— Посидим, — предлагаю я.
Расстилаю свой плащ и ложусь на спину. По голубому высокому небу быстро бегут светлые, с набрякшей сердцевиной, тучки. У горизонта они громоздятся уже непрерывной горной цепью. Там, высоко, наверное, сильный ветер. Таня садится рядом.