– Сестре тогда устроили выволочку. Ей пришлось извиняться. Хотя она сделала это с таким видом…
Она помнит, что в том возрасте ей было интересно, выгодно ли быть хорошей и милой девочкой. Она хотела быть именно такой.
Когда сестра уходила в школу, а папа на работу, они оставались с мамой вдвоем и пили чай. Это был их секретик.
– Мне она подогревала сидр, а себе заваривала чашку ароматного чая, который хранила именно для таких случаев. И еще мы ели сэндвич с ореховой пастой и джемом. Мы держали чашку, приподняв мизинец, и придумывали друг другу милые прозвища, а потом она мне рассказывала об удивительной жизни в Британском королевстве, о принцах и принцессах, гуляющих по булыжной мостовой.
Она говорит, что отец ненавидел мамино английское прошлое и заставлял ее стать американкой, разорвать все связи со своей страной. Ее мать называла это империализмом – отношениями, основанными на доминировании и господстве.
Она морщится каждый раз, когда упоминает об отце. Не уверен, что это осознанно. Скорее всего, она за собой этого даже не замечает. Но она так делает. Я думаю о том, что отношения ее родителей не только империалистические.
За окном темнеет. Небо черное как смоль, не видно даже луны. Тусклая лампочка в машине позволяет мне различить лишь очертания ее лица и подсвечивает глаза.
– Мама почти лишена возможности соприкасаться с английской культурой, а ведь она попала в Штаты, когда была моложе меня теперешней. Отец даже заставил ее отказаться от типично британских выражений и вместо них употреблять американские. Я не помню, когда чипсы стали картофелем фри, но это произошло во времена моего детства.
Спрашиваю, кто может ее искать. Ведь наверняка кто-то из близких и друзей понял, что она пропала.
– Не знаю, – отвечает она. Впрочем, можно предположить. – Коллеги, должно быть, забеспокоились, а ученики удивились. Что касается семьи… я не знаю. А тебя кто-то будет искать?
Пожимаю плечами:
– До меня никому нет дела.
– Только маме, – добавляет она.
Я поворачиваюсь и смотрю ей в глаза. Слова сейчас лишние. Я знаю наверняка, что каждый раз, когда она на меня смотрит, внутри что-то происходит. Она больше не смотрит сквозь меня. Теперь, когда что-то рассказывает, смотрит мне в лицо. В ее глазах уже нет ненависти и злобы.
Протягиваю нагретую ладонь и касаюсь ее щеки. Глажу ее волосы и убираю прядь за ухо. Она прижимается щекой к моей руке.
– Надо перебираться в дом, – говорю я. – Чем дольше мы здесь сидим, тем хуже будет потом.
На ее лице замешательство, будто она хочет что-то сказать, но не решается. И тут спрашивает о Далмаре.