Маркграфф улыбнулся им и умер. Умер он спокойно, он все делал спокойно, этот пожилой ученый, этот человек, который привязал их к себе прочными невидимыми узами. Они хоронили его в сердце джунглей, опустив головы, а Берри вспомнил слова погребения и коротко сказал их. Когда прах был засыпан, джунгли показались им бесконечными, еще более грозными. Каждый из них как бы стал меньше, ощутил страшное одиночество и потерял веру в других, зародилась мысль, что теперь, с уходом Маркграффа, наступит и их черед.
Они представляли собой любопытное сочетание: Берри — студент в очках; Маккреди, повар, — крупный ирландец; Джонсон — опустившийся человек, бездельник, пристроившийся в какой-то приморской гостинице, из которой Маркграфф вытащил его и повел за собой, и Джим Сайкс — моряк, любивший говорить о семье, к которой он никогда не ездил.
У Сайкса был компас и была карта, которую он всегда доставал и изучал, когда они останавливались на отдых. Он водил по ней своим шершавым пальцем и говорил: «Вот куда нам нужно добраться». Это было просто, но только на карте…
Джунгли сгущались вокруг них. Им недоставало Маркграффа, он уже больше не мог подбадривать их своим оптимизмом, который был всегда кстати. Маркграфф умел отыскивать выход даже из самых запутанных ситуаций, только бы двигаться вперед. Поначалу они разговаривали друг с другом, придавая большое значение каждой нотке в голосе… Потом разговоры прекратились, они перешли в сплошное проклятие ноши, которую они несли, пробираясь с ящиком Маркграффа через джунгли… Затем наступило полное безмолвие, даже хуже, чем безмолвие.
В тоске по приморской гостинице, подобно рыбе, брошенной на берег и жаждущей воды, Джонсон вдруг начал думать о возможностях, открывавшихся перед ним и вызывавших соблазн, ведь он буквально держал их в своих руках, то в правой, то в левой. Лицо Маккреди стало угрюмым и мрачным, он то и дело повторял: «Пойду-ка я лучше один. Не буду я двигаться дальше с ними. У меня хватит характера сделать это». И он бросал глубокомысленный, многозначительный взгляд на карту, которую Сайкс, моряк, не выпускал из рук.
Что касается Сайкса, у него появился внутренний страх перед джунглями, перед этими высокими стенами гробницы человеческой. Он жаждал моря. Ему нужны были горизонты. Он бормотал об этом во сне, а днем проклинал смерть, подстерегавшую неосмотрительных там, где носились нелепые насекомые и ползали беспощадные гады. Он говорил о доме и о том, как уже много лет мечтает вернуться к жене и детям, и что теперь уже никогда не вернется к ним.