Я прошелся вокруг дома. Вслушиваясь в стрекот цикад в тополях и постукивание козодоя где-то в темнеющем небе, я уловил крики в доме. Я не мог разобрать слова и даже понять, на каком языке говорили, но через окно комнаты видел тучную фигуру хозяина, который орал, тыча пальцем в Мэри. Курт стоял у дверей, самодовольно ухмыляясь. Миссис Вандервельде увещевала мужа, положив руку ему на плечо. Я понял, что говорят о Ханки. Я повернулся назад и направился к сушилкам.
Джо сидел на стуле с парусиновым сиденьем против четвертой сушилки и слушал по транзистору программу народных песен. Он тихо подпевал, отбивая такт ногой. Он молча кивнул мне. Через несколько минут со стороны дома подошел Курт Грюнтер, поздоровался с Джо, но не со мной, наклонился и заглянул в печь третьей сушилки. Курт почти все вечера проводил возле сушилок, уж очень ему хотелось стать мастером. Я вернулся в склад.
Спустя некоторое время я услышал, как хлопнула входная дверь в доме. Мэри вышла на крыльцо, она плакала. Потом появился Курт, и оба сели на ступеньку. До меня донесся смешок девушки, ведь слезы ее были лишь защитой от отца.
Не такая она, чтоб Ханки мечтал на ней жениться. Но кто стал бы спрашивать мое мнение? С кем она сидит, когда Ханки отсутствует, — ее дело. Ночью я несколько раз просыпался, и Ханки не было на его койке, а однажды я видел его возвращающимся с поля вместе с Мэри. Я размышлял над тем, что к старости начинаешь завидовать любовным интрижкам молодых. Я разделся и залез под одеяло.
На следующей неделе мы кончили уборку нижних листьев. Как-то незаметно исчезли боли и напряжение первых нескольких дней. У меня появился аппетит, а это значило, что физически я почти исцелился. Иногда я за весь день ни разу и не вспоминал о выпивке.
Погода благоприятствовала уборке. По утрам выпадала обильная роса, но к тому времени, когда мы приходили в поле, она уже испарялась. Весь день знойное солнце обжигало табак, выцвечивая зеленые, как море, листья, кончики их желтели, и они созревали. Часа за два до обеда появлялась Мэри с ведром ячменного отвара и ковшом и ставила их на краю поля. Курт всегда слезал со своего трактора поболтать с ней и пил первым. Девушка смеялась его шуткам несколько громче, чем следовало бы, скосив глаза к рядку, где работал Ханки. Она задерживалась как могла дольше, потом возвращалась домой, ступая медленнее, чем когда шла к нам.
Вечерами мы с Ханки обычно сидели на ступеньках склада и разговаривали Он рассказывал мне о своем детстве, которое и детством-то не назовешь, — в войну Ханки жил на ферме у немцев. Какие-то невзначай оброненные слова подсказали мне, что его родителей сожгли в газовых печах фашистского концентрационного лагеря. Вскоре я понял, что стремление быть сильным и выносливым для него не юношеская причуда, а наследие того времени, когда хилость и болезни означали смерть.