Я сбит с толку. Ошеломлен. Не могу даже выразить ребятам, какие они молодцы.
Практически только:
— Мне кажется, надо сделать такой вывод: фронт пока стабилизировался. Такую сводку нет смысла распространять.
Доцент:
— Никому не показывай еще, что знаешь больше, чем в газетах. Это понятно. Газетами надо по-прежнему интересоваться. Я о другом. Надо беречь электроэнергию. И из соображений осторожности дней пять не слушать. Потом снова проверить эфир.
Говорим еще, играя опять. Вспоминают детали: «Песни такие, вроде Козина. Может, и он. О любви и прочее…» Ночью рассказываю Марии.
Она:
— Все по порядку. Пожалуйста, все.
Итак, одно хотя бы дело сделали.
20 октября 1943 г.
Вчера наконец услышал: «От Советского Информбюро…»
Прибежал возбужденный Евангелист. Показывая переписанные песни о девушках-изменницах, советские хотя чуть слащеватые:
— Это в Умани разбрасывали. Это бомба в городе!
Позже:
— Слушал, слушал. Полевую радиостанцию поймал «За Радянску Украину». Я ее знаю. Скоро будет работать. Часы узнал: 13—30 и 12. Ночью сводки не передавали. Рассказ какой-то. Потом стихи «На Киев!» Слышно здорово… Награждения за форсирование Днепра. Одних Героев Советского Союза что-то двести с чем-то. Слушаешь — прямо бежать драться хочется. Идемте, а то батарея сядет завтра…
В темноте шли втроем. Прямо в Колодистое. Ничего не видно. Евангелист возится ощупью. Притаскивает сноп… В соломе только шабаршат мыши. Где-то далеко изредка тявкают собаки. И кажется, очень резко пощелкивают контакты.
Он бормочет:
— Немцы, немцы, черт…
Голос:
— Фольксдейч… Национал-социализм…
Музыка.
Он:
— Черт. Будапешт… Но хорошо слышно.
Дует в щели. Стынут руки.
— Русская станция. Она! Днем я ее и ловил.
Врывается звонкий сильный голос. Русская песня, в которой нельзя разобрать слов. Все тише…
Контакты бешено щелкают.
— Остыло. Холодно уже. Я сейчас побегу подогрею.
Возвращается. На несколько секунд музыка слышнее. Вновь глохнет. Несколько раз то Мария, то я встаем к щели. Заслоняем. Он зажигает зажигалку, возится с проводами. Ловит. Ругается. Наконец, уходит в хату. Мария остается, зарывается в солому. Он на столе подливает пробирочкой в элементы соляный раствор.
— Если б нашатыря. То с этой гадостью возись.
Пересоединяет наново, бормоча:
— Плюс. Минус. Плюс.
Проверяет лампочкой.
Снова в клуне. Как далекий пожар, всходит ущербная луна. Холодно. Садимся близко. Ясно: советская станция.
— Москва! Москва!
— Тише…
— Опера. Это не «Поднятая целина»? Большой театр (как раз поймали — конец либретто, первые звуки музыки).
Передаем наушники, хотя слов не уловишь. Трещат контакты. Шуршит поворачиваемая катушка. Евангелист ищет. Возвращается снова.