Отец Гидеон стоял внизу, на своем возвышении, и был не похож сам на себя — вместо строгой черной сутаны, в которой я привыкла его видеть, он был облачен в белоснежную альбу, поверх которой покачивалась расшитая золотом и, верно, тяжеленная как стальная кираса, фелонь. И выглядел в эту минуту неимоверно торжественно. Он нараспев читал молитву на латыни, из которой я выхватывала только отдельные слова — «Anima Christi», «о bone lesu» и «saeculorum» — и даже взгляд его заключал в себе торжественность. Это был и отец Гидеон, и в то же время как бы и не он. Можно было подумать, что через высокую биретту с тремя крыльями к нему подключились высшие силы, которые теперь вещали его ртом. В этом было что-то жутковатое, но очки отца Гидеона, ничуть не изменившиеся, успокаивающе блестели с покрасневшего, лоснящегося потом, лица.
Он был не одинок — во время службы ему помогали диаконы, похожие на важных, медлительно вышагивающих, аистов в своих плотных далматиках. Еще были министранты в хрустящих накрахмаленных стихарях, сами торжественные до бледности, их мальчишеские лица можно было бы рассмотреть даже в кромешной темноте. У дверей безмолвными стражами замерли остиарии[22]. Один из них, убедившись в отсутствии у меня церковной метки, долго отказывался пустить нас с Бальдульфом внутрь, и только сам отец Гидеон убедил его пропустить странных гостей.
Я ни разу не присутствовала на торжественных службах, хоть и не единожды видела их записи в информатории. Это было… Мне пришлось потратить некоторое время, подыскивая подходящие слова. Это было немного пугающе, но в то же время захватывающе. Обилие света, колыхающегося золота, праздничные одеяния, запах… Можно было представить себя частью непонятной, но очень сложной игры, изобилующей столь же непонятными фигурами. Но общая торжественность против воли захватывала, настраивала на какой-то странно-умиротворяющий лад.
— Наверно, я выгляжу глупо на своем Инцитате, — пожаловалась я Бальдульфу, который высматривал что-то в толпе, — Как те сотни убогих и калек, которых стаскивают со всего города к празднику для исцеления.
— Если Господь свершит чудо и ты онемеешь, это будет недурно.
— Бросай дуться, старый бандит. Ты уже не сердишься на меня, ты помнишь?
— Молчи, горе-вертихвостка! Только из-за божеского праздника я не задал тебе такую порку, чтоб ты еще неделю лежать не смогла!
— Какой же ты жестокосердный, Баль… Не видать ли нашего капитана?
— Он снаружи, в оцеплении. Внутри ему делать нечего, сама понимаешь. В былые времена и я там стоял… Дурная работа, бестолковая. Людей море, и не только чернь, и высокородные господа попадаются. Давка, как в курятнике, непременно задавят кого, у другого кошель срежут, крик подымится… Нет, изнутри оно спокойнее. Я на таких почетных местах прежде и не сиживал. Самим кардиналом себя чувствуешь, не меньше…