– Charmant[35], – вежливо сказал он, взял Еву за руку и заставил повернуться перед собой. – Понимаю, что вы имеете в виду. Настала пора перемен. Она достаточно молода и миниатюрна, чтобы это сработало. Да, мой новый стиль блестяще подойдет для нее. Ну что, приступим?
Что бы мастер ни собирался сделать с ней, Ева была готова подчиниться. В конце концов, если она чувствовала себя другим человеком, то могла и выглядеть по-другому. Поэтому она кивнула, улыбнулась и приготовилась наслаждаться каждым мгновением этого поразительного действа.
– Поверить не могу, как ты изменилась! – радостно объявила Мистангет, когда они повернули за угол на улице Лютеции.
Ева ощущала себя почти невесомой, соблазнительной и невероятно привлекательной; ее каштановая челка блестела под ярким солнцем и покачивалась в такт их шагам. Теперь она чувствовала себя настоящей парижанкой.
Когда они проходили мимо внушительного Дворца правосудия, то увидели, как омнибус, следовавший по маршруту от площади Пигаль до Парижского винного двора, остановился для высадки пассажиров. Полицейский в мундире, кепи и длинном плаще держал за руку темноволосого мужчину в наручниках. Девушки не видели его лица, но, судя по опущенной голове и сгорбленным плечам, ему было не до веселья.
– Пошли! – крикнул полицейский.
Мистангет крепко сжала руку Евы, как будто арестант мог вырваться на свободу и побежать к ним через улицу. Мысль была абсурдной, но в большом городе происходили и более опасные вещи.
Когда охранник обводил задержанного вокруг омнибуса, Ева и Мистангет смогли лучше разглядеть его, и в следующий момент ее как будто ударили под дых. Она была рада, что Мистангет держит ее за руку, потому что у нее подгибались колени, и она была готова в любой момент рухнуть на мостовую.
Арестантом был Пабло Пикассо.
– Только посмотрите на это! – голос Мистангет донесся до Евы словно с другого конца длинной трубы. Все, что происходило в следующие мгновения, казалось замедленной съемкой. Сначала она увидела его волосы, черные как вороново крыло, с длинной прядью, спадавшей на лоб. Мешковатые серые штаны и бежевый вельветовый пиджак делали его увальнем. Когда он вышел на мостовую, Ева заметила серебристый отблеск. Наручники! Боже, это было ужасно. С Пабло Пикассо обращались как с обычным преступником.
Хорошо, что поблизости хотя бы не было фотографов, которые роились, как пчелы, при аресте Аполлинера. Его фотографии – сутулый великан с грустными глазами, которые казались ей такими добрыми, – красовались на первых полосах всех французских газет. Она не представляла, насколько это было унизительно для ее любимого поэта.