После таких собраний мы долгоеще говорили с комсомольцами и деревенской беднотой – все они были сейчас мобилизованы на лесоповал. А после бесед в избах и перекуров на завалинках мы с ней шли на узкоколейку – проверить, как идет ремонт последнего километра пути, таскать вместе с ребятами шпалы для дороги, забивать, скрепляя рельсы, под веселый перебор гармошки железные костыли.
Изредка к нам наведывались пограничники, сообщали последние новости. Конному патрулю удалось обнаружить бандитов Ясючени в лесу, и в перестрелке убит их проводник. Осталось у них теперь всего пять человек, да и те бродят с опаской: тропинок через чащи и болота не знают. А розыскная собака заставы взять след беляков не смогла: обработан какой‑то жидкостью. Но недолго будут ступать по советской земле враги – нет у них опоры ни в селах, ни на хуторах, даже кулаки боятся помогать бандитам, берегут свою шкуру.
К вечеру третьего дня нашего пребывания в Глушче лес пошел на станцию, узкоколейка заработала без остановки. На железнодорожной линии началась погрузка в эшелоны для Ленинграда.
Нормальная жизнь устанавливалась в Глушче. Еще где‑то отсиживались последние бандиты, отброшенные с дороги, в сторону. А с рассветом начинали звенеть пилы и стучать топоры в лесу, к полудню задорно гудели паровозики узкоколейки, ведя груженые составы, к вечеру шла другая музыка: на улицах слышались переборы гармошек и припевки девчат. Не было в округе такой деревеньки, где бы бандиты Ясючени не оставили кровавых отметин, но люди не могут долго жить без песен и улыбок.
В конце пятого дня командировки я задремал на лесосеке и, как мне показалось, сразу же проснулся от веселого смеха. Передо мной с большим букетом цветов стояла Ромашка.
– Вставай, засоня! Пойдем к моей маме попить парного молочка – есть телеграмма губкома: нам можно возвращаться. Выспимся досыта – поезд в Минск будет только завтра утром.
Уже в сумерках мы вышли на берег тихой речки и, поднявшись на холм, вошли в маленькую, родную Ромашке деревеньку.
Худенькая старушка, увидев дочь, всплеснула руками и захлопотала, бегая по двору. Я впервые после парома снял пиджак, переложил пистолет в карман брюк, разулся и хорошо вымылся. Угощая нас, старушка смеялась и плакала, расспрашивала дочь и, не слушая ответа, начинала рассказывать свои деревенские новости.
Женщины уложили меня в хате на широкой лавке, а сами ушли на сеновал. Я лег и задумался. Что я, культпроп райкома, знал о Ромашке, рядовой комсомолке? Какое мы имели право зачислять в балласт человека только за то, что он не в ладах с шагистикой? Разве в этом главные достоинства комсомольца? Скоро придет совсем мирное время, комсомольский полк расформируют за ненадобностью, пойдут собрания, обсуждения, дискуссии. Тогда что же, будем зачислять в балласт тех, кто плохой оратор?