Именно после того, как они все уехали, Деншер действительно почувствовал разницу, которая особенно ощущалась в его старых, поблекших комнатах. С самого начала в его душе отчасти воскресла привязанность к этому месту, к созерцанию открывающегося из окна вида на мост Риальто, по сию сторону этой «арки ассоциаций», и на уходящий влево Канал; он, бывало, видел этот пейзаж в совершенно особом свете, с которым ум и руки Деншера все более и более выверенно его соотносили; однако интерес, какой теперь обрело для него это место, возрос буквально скачком, превратившись в силу, немедленно и абсолютно захватившую и поглотившую его, так что облегчение – если это можно назвать облегчением – наступало лишь тогда, когда он мог уйти, стать недосягаемым. То, что произошло недавно в этих стенах, не исчезло, оно жило там, словно неотступное наваждение, поразившее все его чувства; оно возрождалось снова и снова, сплетением приятных воспоминаний, в каждый час и в любом предмете, лишая смысла и вкуса все, кроме себя самого. Одним словом, оно оставалось сознательным, бдительным призраком, весьма, со своей стороны, активным, с которым всегда следовало считаться, пред его лицом любая попытка отвязаться от него стала бы не только тщетной, но и легкомысленной. Кейт пришла к нему – только один раз, – но вовсе не из-за того, что у них пропала необходимость в этом, а из-за отсутствия возможности, так как и храбрости хватало, и ловкость напоследок не подвела; и ведь она пришла, в тот единственный раз, чтобы, как это называют, остаться, и то, что жило в нем после ее ухода, то, что настоятельно напоминало о произошедшем, он не мог бы заставить уйти, даже если бы захотел. К счастью, ему этого вовсе не хотелось, несмотря на то что для мужчины в столь неотвязных последствиях его поступка могло видеться что-то, хотя бы самую малость пугающее. Она просто сработала, эта его идея, его идея, которую он заставил Кейт принять, и в полный рост перед ним, покрывая все видимое пространство, встал факт обретенного им успеха – осуществленного замысла. Иными словами, это был факт практического применения теории, воплощенной из блестящей концепции в историческую правду. Он понимал значение этого и раньше, но лишь как чего-то желаемого и настоятельного, убедительно необходимого из-за той помощи, какую оно может оказать; так что теперь, когда помощь оказана, его идея, казалось, признала свою задачу и обязала его – во имя памяти, во имя верности – своей собственной настоятельностью; in fine, он считал предварительный «залог» своей подруги неоценимой драгоценностью, и его делом теперь, как он понимал, было добиться обладания всем сокровищем целиком. Не оказалось ли, впрочем, так, что само это сокровище добилось обладания им, заставляя его непрестанно о нем думать и служить ему, мысленно поворачивать то той стороной, то этой, чтобы увериться в его реальности?