Визит Кейт – в оставленном им в памяти ярком сиянии, – безусловно, играл для Деншера роль драгоценности, хранимой дома в безопасности и священной неприкосновенности, предмета, который – он мог быть уверен – он непременно найдет на своем месте каждый раз, как по возвращении повернет тяжелый старинный ключ в дверном замке. Стоило двери отвориться, чтобы он оказался с этой драгоценностью и чтобы драгоценность оказалась с ним – вся тут: так мощно тут, что, скажем, никакое иное действие не было для него возможно, кроме как повторение в памяти – чуть ли не галлюцинацией – сцены их близости. Куда бы он ни взглянул, куда бы ни сел, где бы ни стоял, какой бы сущности ни отдавал он на миг предпочтение, произошедшее вставало перед его мысленным взором, как не что иное, относящееся к данному моменту, порожденное временем или случайностью, не могло бы встать перед ним теперь или когда бы то ни было; оно представало взору, как, вечер за вечером, предстает взорам скрипачей спектакль на сцене, когда поднимается занавес. Так Деншер и оставался в своем собственном театре, собственной персоной в единственном числе воплощая безостановочный оркестр к заказанной драме, исполнявший утвержденный «отрывок» тихо и медленно и, более того, без всяких изысков, для ситуаций особой важности. Никто другой не должен был пересечь порог его святилища: он встречал, неожиданно наталкивался – на пьяцце или прогуливаясь где-то еще – на людей, заявлявших о знакомстве с ним, припоминаемых или забытых, теперь, в большинстве своем, весьма экспансивных, а порою даже излишне любопытствующих, но адреса своего он им не давал и попыток сближения не поощрял: он чувствовал, что ни за что в жизни не смог бы открыть дверь третьему человеку. Третий человек прервал бы его, осквернил бы его тайну или, возможно, разгадал бы ее; третий человек, во всяком случае, нарушил бы волшебство того, что он, Деншер, собирался – за отсутствием возможности что-либо «выказать» – внутренне пережить вновь. Он отдавался – и этого было ему достаточно – всецело захватившему его ощущению возобновленной помолвки, воскрешенной верности. Сила этой помолвки, значительность предстоящего обретения, особая прочность контракта и, сверх всего, поскольку услуга, цена которой была назначена им самим, оказалась столь великолепно оплачена, – все требовало, чтобы его равноценные обязанности возымели должный эффект: такие предметы вполне могли занимать его сознание, когда ничто снаружи в него не вторгалось. Никогда еще его сознание так не сосредоточивалось и не закреплялось на том, что его занимало, – а занимало его как раз то, о чем мы говорили как о некоторой подавленности собственным успехом, о несколько остылом состоянии духа, требующим уединенности, то есть о его полном признании. Если и было страшновато чувствовать, что все так оправдалось, то потому, что оказался утраченным даривший тепло элемент таинственности. Вместо нее воцарилась ясность, и теперь он сидел, вперив взор прямо в эту ясность. По десять раз в день пытался он стряхнуть с себя это состояние, нарушить собственным усилием все еще живущее внутри общение. Это уже не было тем общением, какое Кейт имела в виду «завещать» ему, это было совсем другое дело, верность такого рода, чье имя – тщательность действий.