Деншер прекрасно понимал, что ничто менее не походило на тщательность действий, чем та погруженность, какой он наслаждался у себя дома. Поистине грандиозной ненормальностью виделось то, что верность Кейт определенно требовала, чтобы он немедленно оторвал от нее свой взгляд, свои руки, свои губы, – чтобы отпустил ее, оставил в покое. Он должен был вспомнить, что пора ему явиться во дворец, – что, по правде говоря, было явным милосердием, поскольку такая остановка была не только действенна, но и необходима. Пока что, к счастью, все сводилось к тому, что, как только Деншер закрывал за собою дверь с целью какое-то время отсутствовать, он всегда запирал Кейт внутри квартиры. Или, скорее, он, как только отходил чуть-чуть подальше, запирал от нее себя, и прежде чем доходил до дворца, а особенно после того, как слышал за собой хлопок гораздо более массивного portone[21], он чувствовал себя достаточно свободным, чтобы не воспринимать свое положение как угнетающе фальшивое. Раз Кейт, вся целиком, оставалась в его жалких комнатах, а в этих, гораздо более величественных, не оставалось от нее даже призрака, фальшь выходила наружу, только если об этом задумываться; пока он отдавал ее на милость благоприятствующего случая, она не показывала ему своего лица и не предъявляла требований, каких он не мог бы удовлетворить, не отягчая своего внутреннего чувства. Тяжесть на душе – вот это с самого начала и вызывало у него ужас; однако каким образом каждый день обходился с ним этот ужас в присутствии Милли? – ужас уходил, отпуская его на свободу. Вероятно, Деншеру не следовало чувствовать себя до конца свободным, времени вполне хватало на то, чтобы стыд мог снова неожиданно на него напасть. И все же он по-прежнему делал то, что ему больше всего хотелось, и это некоторое время помогало ему чувствовать себя в безопасности. А то, чего ему больше всего хотелось во всяком случае, – было понимать, почему все складывается так, как он это ощущает; и он понял это достаточно ясно десять дней спустя после отъезда остальных его друзей. Тогда он по-настоящему осознал – даже относясь к чистоте их помыслов с высочайшим доверием, – что это не Кейт и не он сделали его странное отношение к Милли чистым, тогда как отношение к нему Милли было невинным, насколько возможно, благодаря ей самой; никто из их друзей практически не мог сделать эти отношения чистыми – если они практически и правда были такими. Такими их сделала Милли – по крайней мере, насколько это касалось его: сама Милли, дом Милли, гостеприимство Милли, поведение Милли, ее характер и, вероятно, более всего, воображение Милли, в чем ей немного поспособствовали миссис Стрингем и сэр Люк; в связи со всем этим Деншер познал вдруг благо обретения счастливого предлога для вопроса к самому себе – чего же больше? Что еще ему следует сделать? На них – на него вместе с Кейт – работало нечто непредсказуемое: нечто внешнее, вне их, выше их, беспредельное и, несомненно, намного лучшее, чем они сами; тем не менее это не могло стать резоном – то есть то, что оно много лучше их, – чтобы они отказались получить от него выгоду. Отказаться получить от него выгоду, насколько на выгоду можно было рассчитывать, означало бы пойти непосредственно против этого непредсказуемого, а чувство великодушия, зародившееся сейчас у Деншера, не могло ничем быть более уязвлено, кроме как необходимостью пойти непосредственно против Милли.