Время от времени в особнячок действительно заявлялись «экспроприаторы» – грубые, громогласные – искали «затаившихся буржуев», а главное – «буржуйские» богатства. Найти не получалось, что очень искателей сердило.
За пару царских червонцев Аркадий Владимирович раздобыл несколько серых справок с расплывающимися фиолетовыми печатями. Червонцев он в «сокровищнице» запас изрядно: одинаково безликие, они были самым безопасным «вложением». Справки, в общем, помогали. Хотя больше все-таки защищала явная невзрачность и внешняя убогость жилища. Таких, как они про себя рассказывали, переселенцев в Москве скопились тысячи и тысячи, все занятые только одной мыслью – как-то прокормиться.
Газеты еще выходили, но никого уже не интересовали. Однако вечерами у типографий собирались настоящие толпы – темные, мрачные, молчаливые. Люди ждали очередных списков убитых и раненых, смигивая непрошеные слезы, шарили по расплывающимся строчкам – есть? пронесло на этот раз?
Анюта теперь ходила смотреть списки каждый вечер, искала своего Степу. Не обнаружив любимой фамилии, возвращалась почти счастливая – опять обошлось. Бог милостив, может, и завтра обойдется.
Не обошлось.
Войдя в дом, она долго разматывала покрывавший голову серый платок – так долго, словно он был бесконечным, как турецкий тюрбан, – а вытаскивая ноги из промокших, обледенелых башмаков, едва не упала. Но не проронила ни слезинки, ни слова. Молчала весь вечер, и назавтра тоже, и послезавтра, молчала день за днем. Она вся как будто почернела, сгорбилась, став похожей на собственную бабку, и сильно спала с лица. И как-то вьюжной январской ночью, тихо-тихо, не скрипнув половицей, не стукнув дверью, ушла из дому – в сестры милосердия, как было нацарапано на приколотом к подушке бумажном лоскутке. Больше о ней не слышали. Погибла ли она, вытаскивая с поля раненого, или была убита при обстреле санитарного поезда, или попала в плен – кто знает.
Весной, когда речной лед уже потемнел, но еще и не думал трогаться, схоронили старую Прасковью. Перед смертью она, похоже, совсем спятила, но проповедовать, к счастью, перестала: тихо сидела в углу, что-то совсем беззвучно бормотала и мелко-мелко крестила воздух перед собой. А однажды вдруг охнула, завалилась набок, вздохнула хрипло – и все.
Вскоре после этого Аркадий Владимирович сказал за скудным обеденным столом:
– Надо устраиваться на службу. Хоть на какую-нибудь. Не на завод, конечно, к станку – да и стоят заводы-то. А вот в какое-нибудь из учреждений… А то не ровен час и до нас ведь доберутся: не надобно ли вас, господа хорошие, экспроприировать? Домишко-то убогий, да по лицам видно, что не голодаем. И хорошо, если только ограбят или в застенок кинут, а то ведь скорее всего постреляют всех.