— Ты позволишь мне время от времени заглядывать в него? — спросила Джен.
— Конечно, — сказал Поль.
Отсутствие энтузиазма в его тоне обдало холодом сердце девушки. Но она не протестовала. Несмотря на только что законченную беседу и свое критическое высказывание, она чувствовала себя всего лишь скромной маленькой девочкой, издали поклоняющейся своему блестящему другу.
— А часто можно будет мне приходить? — спросила она.
— Это, — сказал Поль с самоуверенностью паши, — будет зависеть от твоего поведения.
Повинуясь нелогичному процессу мышления, свойственному ее полу, Джен перескочила на прежнюю тему.
— О Поль, я надеюсь, ты не сердишься?
— За что?
— За то, что я сказала о твоем занятии натурщика.
— Ни капельки. Если бы я не хотел знать твое мнение, я не стал бы тебя спрашивать.
Она просияла.
— Ты действительно хотел знать, что я думаю?
— Конечно, — ответил Ноль. — Ты самая благоразумная девушка, какую мне приходилось встречать.
Поль задумчиво направился домой. Джен следовала за ним на крыльях.
В понедельник Поль пришел в натурный класс и разделся с тяжелым сердцем. Джен права: это не было делом, достойным мужчины. Он вошел в ателье и встал в позу. И когда он стоял на возвышении натурщика на виду у всех, предмет общего внимания, в его голове как эхо прозвучало: «Как глупо!», сказанное Хиггинсом, и бросилось ему в лицо. Он почувствовал себя, как Адам, когда тот впервые стал искать одежду. Волна стыда пробежала по нему, от кончиков пальцев до вспыхнувших щек. Он обвел взглядом большой зал, ряды молчаливых учеников перед мольбертами, занятых его телом. В эту минуту Поль возненавидел их всех. Они были шайкой вампиров. Только привычка и дисциплина удержали его от того, чтобы бросить позирование и опрометью бежать с подиума.
Вот стоял он, как мраморный, в позе атлета, выставив напоказ мускулы шеи, грудной клетки, рук и бедер, развитые в гимнастическом зале до совершенства эллинской красоты и бесполезные, более бесполезные, чем мышцы скаковой лошади. Вот стоял он с напряженными членами и натянутыми связками, он, куда более разумный, чем вся эта измеряющая и разглядывающая его толпа, куда более значительный, призванный к более высокой судьбе, чем они. И никто из них и не подозревал этого. Впервые он взглянул на себя самого так, как смотрели на него эти художники-ученики. Они восхищались им как вещью, как животным, специально натренированным для них, как выставочным бычком. Но как человеческое существо они его презирали. Ни один из них не захотел бы встать на его место. Каждый считал бы это унизительным и был бы прав.