— Идеально, но должен предупредить вас, мисс Уинвуд, что вы взваливаете на себя массу неизбежных хлопот.
— Я люблю хлопоты, — ответила мисс.
— Вы, очевидно, ищете их, — возразил доктор, глядя на Поля и пряча стетоскоп в карман.
Слово Урсулы Уинвуд было законом на много миль в окрестности. Доктор Фуллер, розовый толстый человек лет пятидесяти, повиновался, как и все остальные, но во времена предшествующие он играл роль вежливого и тонкого, саркастического лидера оппозиции.
Мисс Уинвуд обратила к нему взволнованное лицо.
— Что, он очень плох? — спросила она быстро.
— Очень плох, — ответил доктор серьезно. — Не могу понять, как он добрался до этих мест.
Через четверть часа тяжело больной Поль, переодетый в шелковую пижаму полковника Уинвуда, лежал в благоуханной комнате, обтянутой зелеными обоями и обставленной мебелью мореного дуба. Еще никогда в своей жизни Поль Кегуорти не лежал в такой комнате. И из-за него большой дом пришел в движение. Послали за сестрами милосердия, лекарствами и всеми принадлежностями роскошной комнаты больного, а так как хозяйка дома страшно беспокоилась — за известным лондонским специалистом, получавшим фантастические, по мнению доктора Фуллера, гонорары.
— Мне представляется ужасным обыскать карманы бедного мальчика, — говорила мисс Уинвуд, когда после всей этой сцены она и архиепископ опять встретились в библиотеке. — Но должны же мы попытаться узнать, кто он, и сообщить его близким. Савелли… Я никогда не слыхала о таких. Кто бы они могли быть?
— Есть исторический итальянский род с таким именем, — сказал архиепископ.
— Я была уверена в этом, — сказала мисс Уинвуд.
— В чем?
— Что его родные вполне «comme il faut»[19].
— Почему вы уверены?
Урсула очень любила своего дядю. Он представлял для нее цвет английской церкви — джентльмен, ученый, идеальный тип английского вельможи, человек бесспорного христианского благочестия, достоинство которого признали бы равно и готентоты, и эскимосы, и проводники спальных вагонов, и западно-американские миллионеры, и парижские апаши.
В его лице ветвь родового древа дала цветение совершенного духовного лица. И все же иногда игра света под поверхностью его голубых глаз, столь похожих на ее собственные, и деликатно-вызывающие интонации его вежливого голоса раздражали ее свыше всякой меры.
— Это ясно всякому дураку, дорогой мой, — ответила она с досадой. — Посмотрите только на него. Это говорит само за себя.
Архиепископ положил руку на ее полное плечо и улыбнулся. У старика была замечательно светлая улыбка.
— Я очень огорчен, что положил начало столь философской беседе, — сказал он. — Но что именно это?