Приди в мои сны (Корсакова) - страница 3

Держала ногтями, как крючьями, и голосом своим ласковым. А он не желал возвращаться. Или не знал как. Как ему в Верхнем мире без кожи, без души? Зачем?

– Больно ему.

Вода больше не лилась в горло, но дышать все равно получалось через раз.

– Сама вижу, что больно. А ты о чем думал, когда его вот такого в лесу одного бросил? О чем думал, я тебя спрашиваю?!

– О том, что, если бы не бросил, он бы уже давно мертвый был, и мы с тобой, возможно, тоже. А ты, женщина, разве не о том же думала, когда пулю в него всадила? Ведь сама, своими собственными белыми рученьками его чуть к праотцам не отправила. Держи его! Крепче держи, пока я ему все кости не переломал! И откуда в нем столько силищи-то…

– Знамо, откуда. Оттуда! И ты, Кайсы, знаешь… Молчи, не мешай мне, не отвлекай! Феденька, посмотри на меня! Это я, Евдокия!

Кайсы…

Евдокия…

Слова обретали смысл, обрастали плотью. Призраки из прошлого рвались к Федору, силясь превратиться в людей, которых он когда-то знал. Которые предали его, едва не убили! И он злился на них, но это была обычная, лишенная ядовитой горечи злость. Жизнь состоит из предательств. За редким исключением. Кайсы и Евдокию Федор считал исключением. До тех пор, пока Евдокия не попыталась его убить.

– За что… тетушка? – Собственный голос показался чужим, больше похожим на птичий клекот, чем на человеческую речь, но она его поняла.

– Феденька… – Когти-крючья разжались, отпуская, а щек коснулись так и вовсе ласково, осторожно. – Вернулся…

– Получилось. – В голосе Кайсы не было ни радости, ни облегчения. Кайсы завсегда мертвецов считал более бесхлопотными и сговорчивыми. Федор помнил.

А еще помнил он отсветы утреннего солнца на прикладе ружья и напряженное лицо Евдокии в прорехе кровавого тумана, помнил, как она щурила правый глаз, прицеливаясь в него. Помнил выстрел и боль. И шепот, раздирающий голову на части, толкающий его, уже почти мертвого, сначала вперед, чтобы убить, а потом назад, чтобы умереть самому. Не получилось ни убить, ни умереть… А Кайсы говорит, получилось.

– Я не хотела, Феденька. Прости меня, ради бога. – Евдокия гладила его по щекам, отчего-то мокрым, перебирала волосы. – Но по-другому никак нельзя было.

По-другому нельзя. Сколько раз за свою такую недолгую жизнь он это слышал? Сколько раз верил, что ничего не изменить, не исправить? Он уже и со счету сбился.

– Посмотри на меня, Федя. Посмотри. – В голосе Евдокии – горечь вины пополам с мольбой и надеждой. – Ты только глаза открой…

Глаза… Одного глаза у него нет. Да и самого Федора, урожденного графа Шумилина, государственного преступника, беглого каторжника, больше нет. А кто есть? Какое у него нынче имя? Как его теперь станет называть Айви?