В ответ на это я просто рассмеялся и, может быть, с излишней прямотой заявил:
— Из всех бессмысленностей, которые люди используют для самовыражения, я считаю политическую деятельность едва ли не самой жалкой и убогой.
— Убогой, говорите… — Маклеод испытующе посмотрел на меня. — Что ж, в некотором роде, наверное, вы правы. Что же касается ваших замечаний, то смею вас заверить, что я, убей бог, никакой не агитатор. Между прочим, мы уже не раз говорили на эту тему, и я объяснял вам, молодой человек, что общественная деятельность — не мой конек. — Кисло усмехнувшись, он добавил: — Ну а если уж вам так хочется записать меня в какой-то политический подкласс, то можете считать мою персону вольноопределяющимся марксистом.
Что ж, эта преамбула, пожалуй, также получилась излишне пространной. Но как Динсмор сбил меня с толку относительно Гиневры, так и Маклеод навел меня на ложный след в том, что касалось Холлингсворта, нашего третьего соседа по площадке на третьем этаже. В то утро, когда мы впервые встретились с Маклеодом в нашей ванной, он невзначай, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщил мне, что Холлингсворт ленив. Впоследствии мне предстояло узнать, что эта характеристика не имеет к нашему соседу ни малейшего отношения. Впрочем, во время наших последующих разговоров Маклеод высказывался по поводу соседа более определенно.
Как-то раз он сам, явно намеренно, завел разговор о Холлингсворте:
— Ну что, уже познакомились с нашим соседом?
Я отрицательно покачал головой, и Маклеод, привычно поджав губы, заметил:
— Было бы интересно понаблюдать за вашей реакцией при этой встрече.
— Это еще почему?
Ответ Маклеода, по обыкновению, не отличался прямотой:
— Вы, как начинающий писатель, наверняка стремитесь познать человеческую натуру.
Я вздохнул и молча опустился на предложенный мне стул.
— Редкий экземпляр, — продолжил Маклеод, — я имею в виду Холлингсворта. Странный… Нет, не странный, а попросту больной человек.
— Как-то подустал я от больных людей.
Что-то в моих словах явно рассмешило Маклеода. Губы его привычно искривились, но от приступа смеха он все же удержался. Я спокойно ждал, пока схлынет накатившая на него волна веселья. Маклеод тем временем снял очки — строгие, в серебристой оправе — и стал неторопливо протирать их носовым платком.
— Ну вы, Ловетт, даете, — проговорил он наконец. — Как скажете — так хоть стой, хоть падай.
Любите вы дурака повалять. У меня ощущение, что за все время нашего знакомства вы не произнесли и десяти слов всерьез, а не с приколом.
— Да мне просто сказать нечего… Я имею в виду — всерьез.