Бердяев же на короткое мгновение потерял дар речи. Потом его прорвало, и он заревел:
– Вон! Пошли вон! Оба!
Суворовцев быстро потащил Вершинина к машине, хотя тот упирался, выкрикивая напоследок своему бывшему шефу всякие мерзости:
– Да! Я люблю синхронисток! Особенно мне нравится, когда они делают «березку»! Такие ножки, одна к одной!
Машина Суворовцева, которую Опер любезно подогнал на место происшествия, наконец-то увезла их с поля боя. Пока было непонятно, кем они его покидали – то ли побежденными, то ли победителями. Но точно можно сказать – живыми и знающими теперь цену друг другу.
* * *
Настенька to Охотник
Ты знаешь, Охотник, я почувствовала что-то странное. Получила от тебя этот ответ – «все будет хорошо» – и почему-то, наоборот, почувствовала какую-то тревогу. Наверное, из-за того, что твой ответ не был ответом на все мои глупые шутки и мысли. И наверное, потому, что люди говорят обычно «все будет хорошо», когда у них не все хорошо. Когда у них все хорошо – люди ничего не говорят, а просто радуются, за что потом им и приходится платить. Что с тобой происходит? Может быть, тебе как-то помочь? Я тебя не знаю, но мне хочется тебе помочь. Это глупо, но это правда. Охотник, как ты живешь в этом темном лесу? Вообще, кто ты, Охотник?
* * *
Свинцовым одеялом навалилась усталость. Вершинин даже не стал спорить о том, кто будет вести машину, а молча, откинув спинку кресла, вытянул, насколько это возможно, ноги и, сложив на груди сомкнутые руки, закрыл глаза. Думать ни о чем не хотелось. Да и не получалось.
Порошок заметно оттопыривал карманы брюк.
Грела мысль о том, что, по крайней мере, в ближайшее и, он надеялся, долгое время его дочери не придется мотаться по городу в поисках дозы для матери, а ему – унизительно просить денег взаймы. Конечно, то, что он сделал, – плохо, и даже чудовищно. И то, что происходит все последнее время с его женой, – тоже. И все же главное – что жив и обязательно все исправит. Теперь – все будет хорошо.
Он тихо улыбнулся и, поежившись, еще глубже вжался в кресло. Когда уже находился на грани между явью и сном, из глубины сознания начала выплывать еще не ясная, но, по ощущениям, неприятная мысль. Даже не мысль, а тень мысли. В первый раз она посетила его совершенно некстати еще там, в подземелье, после звонка того мальчишки. Но тогда она прошла легко, вскользь. Теперь же надвигалась на него большим мохнатым пауком и, нависнув, требовала ответа.
Ему уже было понятно, что весь сыр-бор заварился из-за этого чертова телефона и все события, случившиеся за последние два дня, так или иначе связаны именно с ним. Он чувствовал, что где-то в глубине его, в мешанине проводочков, микросхем и прочей белиберды, скрыты ответы на многие вопросы.