– Дайте мне тот, что побольше! – велел полицейский.
И Латыш принялся их сравнивать.
Протягивая халат комиссару, он заметил промокшие бинты, и его лицо нервно дернулось.
– Это серьезно?
– На днях удалят пару-тройку ребер…
После этих слов воцарилась тишина. Месье Леон, стоявший за дверью, нарушил ее, крикнув:
– Ну как, все в порядке?
– Заходите!
Халат доходил Мегрэ лишь до колена, открывая крепкие волосатые икры.
Латыш, худой и бледный, со своими светлыми волосами и женственными лодыжками был похож в этом одеянии на грациозного клоуна.
– Грог сейчас принесут! Я возьму сушить вашу одежду?
И месье Леон, подобрав две мокрые кучи, с которых стекала вода, крикнул с лестницы вниз:
– Ну, что там? Где грог, Генриетта?
Затем он вернулся в номер и посоветовал:
– Разговаривайте потише. В соседней комнате коммивояжер из Гавра. У него поезд в пять утра…
Возможно, было бы преувеличением утверждать, что в процессе большинства расследований между полицией и теми, от кого она призвана получить признательные показания, возникают добрые отношения.
Однако между полицейским и преступником почти всегда устанавливается некая душевная связь, если, конечно, задержанный – не бесчувственное животное. Вероятно, это объясняется тем, что они оба в течение нескольких недель, а то и месяцев занимаются исключительно друг другом.
Следователь старается как можно глубже проникнуть в прошлое обвиняемого, восстановить ход его мыслей, предвидеть малейшие реакции.
И тот, и другой в этой партии ставят на кон свои жизни. И когда они наконец встречаются, то происходит это при достаточно трагических обстоятельствах, которые растапливают вежливое равнодушие, царящее в повседневной жизни в отношениях между людьми.
Случалось, что инспекторы, с трудом поймав преступника, проникались к нему симпатией, навещали в тюрьме и морально поддерживали вплоть до казни.
Это отчасти объясняет поведение обоих мужчин, когда они остались вдвоем в комнате. Хозяин отеля снабдил их переносной печкой, топившейся углем, и чайником, в котором уже закипала вода. Рядом, между двумя стаканами и сахарницей, возвышалась большая бутылка рома.
Они оба замерзли. Кутаясь в позаимствованные халаты, они тянулись к этой печурке, которая была слишком мала, чтобы их согреть.
В позах обоих была та казарменная небрежность, то безразличие к своему внешнему виду, какое возникает лишь между мужчинами, временно перестающими обращать внимание на социальные условности.
Возможно, дело было в холоде? Или в одновременно навалившейся на них усталости?
Ведь игра была закончена! Это было понятно без слов.