Я была в шоке. Не могла представить себе, как мог священник, будь то швейцарский или какой-либо другой, дойти до такого состояния. Отец Лоран казался потрясенным не меньше меня.
– Священник? – повторил он, словно эхо. – Папист? Нет, никогда.
Вдруг меня осенила догадка.
– Гугенот! Значит, вы протестант?
Я вспомнила тела повешенных, увиденные мною в лесу. Это объясняло многое.
Губы его искривились, но он на мгновение крепко сжал их, прежде чем ответить.
– Да, мадам. Я пастор. В течение месяца проводил здесь богослужение. – Тут он быстро облизнул губы, не сводя с меня глаз. – Простите, мадам, мне кажется, что вы не француженка…
– Я англичанка, – сказала я, и он вздохнул с облегчением, как будто огромная тяжесть упала с его плеч.
– Великий Боже! – воскликнул он. – Значит, вы тоже протестантка?
– Нет, я католичка, – ответила я. – Но не питаю никакой ненависти к протестантам, – торопливо добавила я, заметив выражение тревоги, вновь появившееся в его глазах. – Не беспокойтесь, я никому не скажу, что вы здесь. Вы, наверное, пробрались сюда, чтобы украсть немного еды? – сочувственно спросила я.
– Воровать грешно! – в ужасе воскликнул он. – Нет, мадам. Но…
Он снова крепко сжал губы, но взгляд, брошенный в сторону дома, выдал его.
– Значит, кто-то из прислуги приносит вам еду, – догадалась я. – И вы позволяете им для этого воровать. А потом, видимо, снимаете с них грехи. Не очень-то прочны ваши моральные устои, как мне кажется. Но это, в сущности, меня не касается.
В глазах его засветилась надежда.
– Значит, я могу не опасаться ареста, мадам?
– Нет, конечно же. У меня у самой нелады с законом. Меня едва не сожгли на костре.
Сама не понимаю, почему это я так разболталась в тот момент. Может быть, потому, что впервые за долгое время встретила умного, образованного человека. Луиза была милым, добрым и преданным существом, но у нее в голове примерно столько же мозгов, сколько у кукушки в часах ее гостиной. Вспомнив о швейцарских часах, я вдруг поняла, кто был таинственным благодетелем пастора.
– Знаете, – сказала я, – если вы хотите остаться здесь, я вернусь в дом и скажу Берте или Марице, где вы.
Этот бедный человек был весь кожа да кости, ну и еще глаза. Большие и добрые. Все, о чем он думал, отражалось в них. Сейчас он, наверное, подумал о том, что тот, кто намеревался сжечь меня на костре, вряд ли был прав.
– Я слышал, – медленно проговорил он, вновь коснувшись своего креста, – об англичанке, которую парижане называют Белой Дамой. Она – коллега Раймона-еретика.
У меня вырвался тяжелый вздох.