Бабенко наблюдал за происходящим, широко открыв рот, глупо хихикая. Гуров взглянул на него недовольно и вновь переключился на Качалина.
– Вот и хорошо, вот и прекрасно, – сказал Лева, даже улыбнулся, хотя это было совершенно ни к чему. – Вы же сильный человек, Игорь Петрович. А я уже собирался вам валерьянку давать. Вы сильный и умный – ведите себя соответственно. В котором часу вы сегодня приехали домой?
– В начале второго, может быть, в половине второго, – бесстрастно ответил Качалин и тонким звонким голосом закричал: – Стыдно мне! Стыдно! Зачем вы мучаете меня?
– Я вас не понимаю, Игорь Петрович. Вернее, пытаюсь понять. Только я вас убедительно прошу, – Гуров отхлебнул воды, – здесь не театр, зрителей нет, ничего представлять не надо.
– Вы мне не верите. – Качалин согласно кивнул.
– Верить вам у меня нет оснований, правду вы мне пока не говорили. Мне кажется, что ее очередь пришла. – Лева устроился на стуле поудобнее, всем своим видом давая понять: мол, готов слушать внимательно, – перевел взгляд на ерзающего от нетерпения Бабенко и добавил: – Минуточку, дайте подумать.
Качалин снова кивнул, почему-то начал потирать ладони, будто ему предстояло не каяться и изворачиваться, а сделать что-то очень для себя приятное. Бабенко, почувствовав на себе взгляд Гурова, перестал вертеться и нетерпеливо зыркать глазами, уставился в дальний угол и, втянув голову в плечи, старался казаться меньше, быть незаметнее. Гурову даже послышался его голос: «Не выгоняйте, ну пожалуйста. Дайте послушать, очень уж интересно». «Так попросить отсюда Бабенко или оставить? – Гуров быстро прикидывал возможные „за“ и „против“. – Пусть остается, может, я из его присутствия сумею выжать в предстоящем разговоре что-нибудь полезное», – решил Лева. (Впоследствии выяснилось, что, предоставив возможность Бабенко слышать их беседу, Гуров допустил серьезную ошибку.)
– Так я вас слушаю, Игорь Петрович.
– Правда, она незамысловата и неприглядна, – заговорил Качалин быстро, будто боялся, что перебьют или желание говорить пропадет. – Я заехал домой около половины второго, точно время указать не могу. Елена уже была мертва, чуть-чуть теплая еще. Она лежала, вы знаете… Сначала я не понял, бросился к ней, когда же понял, то, извините… – Качалин поднял глаза. – Я извиняюсь за свое поведение. Я выпил полстакана виски, сел в кресло и закурил. Окурок там должен быть.
– Окурок есть. – Гуров кивнул.
– Понимаю. Окурок есть, человека нет, и у меня совести нет. Согласен. Вы абсолютно правы.
Лева был убежден: Качалин в данный момент искренен, переживания его не наигрыш, а вот правду он говорит или нет, неизвестно. Разве можно искренне страдать и лгать? Лева знал: такое случается, и значительно чаще, чем мы себе представляем. Невозможно разговаривать с человеком и не испытывать к нему абсолютно никаких чувств – инспектор уголовного розыска не компьютер. Симпатия, антипатия, жалость, презрение, гнев, искреннее сочувствие к человеку рождаются порой по непонятным, случается, по совершенно необъяснимым причинам. И невольно при выборе пути эти чувства оказываются коварным лоцманом. Лева знал о существовании невидимого лоцмана, старался субъективное отношение к собеседнику максимально пригасить либо брать на свое личное отношение поправку. В данный момент Качалин вызвал у Левы сочувствие, и он одернул себя, заставил еще больше насторожиться.