— Он и был ребенком, — сказал я.
— Он хотел, чтобы мы подложили Селину последний гробик. После взрыва это произведет особенно сильный эффект.
— Не боитесь, что писатель не выдержит издевательств и покончит с собой?
— Это было бы прекрасным выходом, — кивнула Нина. — Но, к сожалению, он слишком любит себя.
— Откуда вы столько знаете о его характере? — удивился я.
— Я прочитала его книги, — объяснила Нина.
* * *
…И днем, когда билеты на поезд были уже получены, мы с Ниной позавтракали в кафе и отправились к дому, где обитал писатель Селин. Мы держались за руки, девушка в простом темно-зеленом платье, окрашенном в домашних условиях, и парижский пролетарий в свитере и кепке. Витрины отражали нас, обычную пару потрепанных жизнью людей, которые нашли свое счастье на улицах Парижа. Которые завтракают в парижских кафе, целуются под парижскими мостами, читают газеты на парижских скамьях, обнимаются в парижских садах. Еще немного — и город растворит меня, я стану его частью. Нет, в самом деле пора уезжать.
Дом, где жил Селин, выглядел неприступной крепостью. Внизу заседала консьержка, мрачный цербер с папиросой на нижней губе. На ней было бесформенное платье, глаза цепко глядели сквозь мужские очки в роговой оправе.
За ее спиной видна была широкая лестница, накрытая ковром.
— Доставка цветов мадемуазель Лабонне, — сказала Нина и кивнула на меня.
У меня в руках был букетик фиалок. Я купил его для Нины.
Консьержка долго жевала губами, пыхтела папиросой, смотрела на Нину, на меня. Я сдернул кепку.
Консьержка что-то повторила несколько раз, потом сердито махнула рукой и закрыла дверь.
Нина вышла, я за ней.
— Нужно зайти с черного хода, — объяснила она. — Я не сообразила.
— А кто такая мадемуазель Лабонне? Она на самом деле здесь живет?
— Разумеется. Консьержка знает всех жильцов. Не только своего дома, но и нескольких окрестных. Мадемуазель Лабонне — дорогая проститутка. И эти цветы — для нее. Всё должно быть достоверно.
И мы действительно вручили мадемуазель Лабонне — опухшей со сна рыхлой блондинке в голубом халатике — букет фиалок. Она сказала: «Как мило», сунула в цветы нос и, не потрудившись дать нам на чай, захлопнула дверь. Мы выждали несколько секунд, а потом, крадучись, поднялись на этаж выше.
Дверь Селина была тяжелой, добротной. Нина осторожно поставила гробик так, чтобы Селин, открывая дверь, непременно наткнулся на него, и мы вместе тихонько сбежали вниз по ступеням.
Когда мы выбрались на улицу, нас встретило летнее тепло. Добрый парижский воздух обнимал нас за плечи, теребил наши волосы.