Она осторожно задирает на мне мокрую насквозь ночную рубашку.
— Да… Похоже, ты сильно поранилась. Тебя надо перевязать….
— Что там у меня? Сильно? Перелом?
— Не знаю… Ушиб, наверное… Ты попробуй слегка приподняться и сесть.
— Помоги.
Потом вдвоем, и наконец–то я, сгибаясь в три погибели, усаживаюсь, приваливаясь к борту.
— Так, что у нас? Ты смотрела…
— Да все я пролазила. Ничего!
— Что? Прямо ничего, ничего? И даже никаких следов?
— Никаких…
— А может…
— Пошла ты на ….! Не веришь, сама полезай и ищи… — Сказала и отвернулась.
Потом она снова ко мне оборачивается с заплаканными глазами и с упреком.
— Ты Кольку своего не очень–то любила!
— Это еще почему? Я его и сейчас люблю!
— Что? Что ты сказала? Как это сейчас?
— А вот так это! Пока нет никаких фактов, я буду искать, ждать! Понятно? Может их унесло? Ведь спасательного плота нет! И потом ты говоришь, что и следов даже нет их. А раз нет следов, то я думаю они где–то. Может так же как мы, только где–то на плоту. А там, знаешь, есть какая–то аварийная рация. Так что они сначала сами, а потом уже нас найдут. Вот как! А ты воешь…
— Ничего я не вою. Ты правда так считаешь? Ты думаешь, что у них есть шанс? Они спаслись?
— Я не думаю, а просто уверена. Вот как! Так что давай и мы о себе побеспокоимся. Так, что там осталось? Нам бы попить, пожевать чего–то. Тащи, что найдешь сюда….
Она, бесцеремонно толкаясь, сползает на палубу через меня и с матюгами, вспоминая чью–то мать, бредет в воде навстречу завалу, поминутно цепляясь руками за что–то, так как яхту или то, что от нее осталось, сильно качает и переваливает с бока на бок. Раз качает, значит, мы все еще на плаву, к тому же воды в яхте немного, примерно по колено. Это я вижу по мере того, как Милка гребет ногами к завалу, перехватываясь руками. Шум перекатывающейся воды, шум моря уже не тревожит, а успокаивает. К тому же и голова на какое–то время, и ребра не так сильно болят, а тряпки, что натянула, набросала на себя, постепенно согревают. Я словно в тумане вижу, как Милка начинает что–то разгребать, поминутно оглядываясь на меня, и то, что у нее в руках мне показывает. Мол, брать, не брать? Я уже в каком–то забытьи и с трудом нахожу в себе силы, чтобы ей или кивнуть головой, или покачать в стороны, мол, надо — не надо.
Очнулась оттого, что меня бесцеремонно расталкивает Милка:
— Не спи! Слышишь, мне страшно…
Открыла глаза, а ведь она права. Вокруг темно: над головой, заваливаясь то влево–вправо, мерцает звездами темный небосвод. И нас по–прежнему мотает, в борта грозно ударяют волны, и все время шумит вода, перекатываясь в лодке. Что–то стучит, с шелестом, скрежетом тревожно перекатывается сверху по остаткам палубы и мне тоже страшно, особенно от того, что я наконец–то понимаю, что мы с ней остаемся одни. Одни в море, в середине полуразрушенной яхты, да что там! Какой там яхты? Лодки с крутыми бортами и словно вырванной над головами палубой, сломанной мачтой, переломанными перегородками и хламом, что завалил корму, который плавает под ногами.