— Задерните, задерните, пожалуйста, шторы.
Что Фридрих и сделал (окна исчезли…); затем, покружив по комнате, погасив верхний свет, включив большую, стоячую, и поставив на пол, у свободной стены, еще одну, совсем маленькую, непонятно откуда им, Фридрихом, извлеченную лампу (тень вазы спрыгнула на пол; другая тень ее побежала вверх по стене…), заявил, что сейчас приготовит чай — или, может быть, кофе?
— Нет, чай, с удовольствием.
И заглянув, с позволения Фридриха — да, можно, конечно — в другую, маленькую — в прошлый раз он не бывал там — тонкой, не доходившей до потолка перегородкой от этой, большой комнаты отделенную комнату (там стояла, собственно, только кровать; телефон: на скомканном одеяле…) — обнаружив, возле кровати, сложенные просто-напросто в стопку, самые разные, отчасти связанные, конечно, отчасти же никак не связанные с театром, ему, Максу, отчасти знакомые, отчасти нет, книги (выбор их казался случайным…) — перебирая их, он услышал сначала звонок, потом Фридрихов голос из кухни — кто бы это мог быть? — потом другие, мужской (незнакомый…) и женский (неузнанный…), из прихожей, из большой комнаты, голоса: Мария Львовна — он остановился в дверях — он узнал ее, хотя и не сразу — в театре, на сцене казалась она моложе — Мария Львовна — давным-давно уже мной упомянутая — посмотрела на него темно-карими, одновременно внимательными и смеющимися глазами: — с радостью, как некогда Фридриха (как и Фридриха, я, впоследствии, очень хорошо ее знал…) — с радостью, наконец, я впускаю ее на эти страницы: а вместе с ней и ее — на мгновение — в моей истории он вряд ли снова появится — я сам с ним не был знаком — ее — как выразился впоследствии Макс — наверное друга и во всяком случае спутника — имя его мне известно — Евгения: там, в той жизни, покинутой мною, называемого, разумеется, Женей. К театру он не имел отношенья; Макс, впоследствии, рассказывая мне о нем, сожалел, что ему, т. е. Максу, не пришлось познакомиться с ним поближе (человек весьма примечательный: сказал он, я помню…); тогда же, в тот вечер, у Фридриха, он, Макс, занят был, в первую очередь, Марией Львовной: Марией Львовной, которую он уже видел, как сказано, в театре, на сцене и которая там, на сцене, как, впрочем, и здесь, в жизни — а впрочем, здесь, в жизни, казалась она одновременно и моложе и старше своих — тридцати, предположим, лет. Она могла бы поспорить с Фридрихом в скользящей легкости жестов, движений (чем они, собственно, и занимались: так думаю я теперь…); в движениях, в походке ее было, вместе с тем, что-то хрупкое, детское; что-то мягкое, печально-нежное в чертах лица, складке губ, рисунке бровей. Ничего расплывчатого, однако, в лице ее не было; ничего наигранно-детского не было в ней самой. Все было четко, точно в этом лице; в одну сторону, и как-то очень решительно, стремились темно-каштановые — под цвет глаз — волосы, волнистой линией пересекали лоб, загибались, внезапным локоном падали на правую щеку; тревожные тени появлялись вдруг под глазами. Некое (так думаю я теперь — и так думал, может быть, Макс, наблюдая за нею в тот вечер…) — некое повелительное превосходство сквозило во всем ее облике; Фридрих — подвигая ее кресло, подавая ей кофе — обращался к ней — с легкой, впрочем, улыбкой, почтительно, но может быть, немного слишком почтительно, слишком подчеркнуто (как будто чуть-чуть посмеиваясь, опять-таки, над ней, над собою; она отвечала ему в том же духе…) — на