— Город (думаю я…) — город справлял в тот день один из своих — неописуемых: разумеется — праздников; он вспомнил об этом: только сейчас. И вспомнив, стоял в растерянности, на тротуаре; и мимо шли люди, люди, толпы людей; и что-то кричали, что-то несли; и что-то вспыхивало, что-то светилось; и призрачным блеском отсвечивала мостовая, люди, лица, толпы людей, снег, снежная слякоть.
— Перейти эту улицу… как можно скорее.
Но перейти ее оказалось совсем не просто. Кто-то толкнул его, кто-то окрикнул, задел плечом, схватил за руку: и бесконечно далеким, недостижимым казался ему — противоположный, спасительный тротуар.
Он взглянул вверх: неба не было.
Был только разорванный флагами мрак, — и снег, и снежная слякоть, — и толпы лиц, и толпы людей, — и резкие крики, и красные отсветы… и когда он, Макс, вышел — вместе с толпою — на совсем и совсем широкую, безмерной ширью перед ним лежавшую площадь: — там совсем было странно, совсем было страшно; и длинные, косые полосы света кромсали и резали мрак, снег; флаги и лица; и пронзительно острым, ужасным было вдруг охватившее его чувство бессилия: перед этой толпой, этой площадью — этим городом, этой жизнью.
Но он все-таки вырвался из этой толпы, убежал с этой площади; и вскочив, может быть, в уже отходивший троллейбус, — и вновь, наконец, возвратившись домой, — закрыв дверь и задернув шторы: нет, нет — думал он — так не может, не может, не может более продолжаться.
Так не может более продолжаться… и после долгой, мучительной, наполовину бессонной, наверное, ночи, он, Макс, — на следующий день — не встал с постели и не пошел: никуда; почти до вечера пролежал он: лицом к стене, отдавшись: боли, отчаянию; и лишь через два, через три, через пять, может быть, дней, вновь (с тайной дрожью и не очень веря в успех…) — рано утром и по уже зимним, заснеженным улицам, отправился… нет, он вовсе не намерен был больше платить свою дань, но весьма решительно и вопреки всем препятствиям и всем возражениям, выговорив себе — у ненавистно-неописуемого — целый год свободы (что, в конечном счете, оказалось совсем не так трудно, как он ожидал…) — вновь, теперь уже окончательно, возвратился домой, — вошел в комнату, закрыл дверь, задернул шторы, помедлил… осень (думаю я…) — осень, введение, кончилась, зима же, действительно, началась.
И вот так (думаю я теперь…) — вот так, раскачиваясь: между выходом в мир и уходом в себя, — то устремляясь вперед, то поворачивая обратно, — вот так и движется наша жизнь: куда-то.
Зима началась, следовательно; — но если (так думаю я теперь…) — если предыдущая зима была теплой, темной и снежной, а за два года до этого — ясной, крепкой, морозной, — эта была: какой же? Он, Макс, почти не заметил ее, быть может; но и я (теперь, здесь, поворачивая…) — как я ни всматриваюсь, как ни напрягаю я зрение — я вижу лишь отдельные дни, совсем непохожие друг на друга. Она была пасмурной, солнечной, — холодной и теплой одновременно; была пурга, была слякоть; был мороз, была оттепель; — и как ни пытаюсь я составить из всего этого нечто целое, некую зиму — все это кружится, кружится предо мною, наплывает, расплывается, исчезает. Она была никакой, одним словом; — но это вовсе, конечно, не значит, что ее — не было. Она была, без всяких сомнений; и она была долгой, мучительно долгой, эта зима; она тянулась, и длилась, и медлила; — и он, Макс, уже почти не верил, быть может, что она когда-нибудь — кончится.