В закрывающую меня от проезжей части машину вернулись её владельцы — компания красоток, нагруженных пакетами из фирменных магазинов. Машина отъехала, и ощущение защищённости утратилось.
С завистью смотрю на противоположную сторону улицы. Запах еды становится невыносимым. За одном из столиком узнаю парня, купившегo у меня рисунок и признавшeгoся в нетрадиционной ориентации. Он ждёт друга, которому собирается подарить мою картинку — серо–сиреневый фон, из которого проступают лица и крылья, и росчерком, наискосок летящий над крышами Бруклинский ажурный мост. Почувствовав взгляд, он оборачивается, щурясь, вглядывается в хаос машин, людей, голубей и стендов с картинами, вычленяет из разноцветных мазков пятен знакомую фигуру и машет мне рукой.
Я вздыхаю и лезу под стол. Там, в рюкзачке, в полиэтиленовом пакете сплющились остатки бутерброда — крошки хлеба перемешались с сыром и облепили румяное, вкусно пахнущее деревней яблоко. Аккуратно ем крошки, облизываю яблоко. Ни бутерброд с колбасой, ни шоколад взять нельзя — испортятся на жаре, и растаят.
В этом районе всё дорого. Бутерброд за десять долларов для меня непозволительная роскошь.
Вчера у меня «ушёл», как принято говорить у художников, принтик, сделанный со старой, привезённой с собой гуаши — пятнистый кот сидит на полосатом коврике, рядом птичка. Я даже помню, как писала её, лет семнадцать назад, как смешивала краски, добиваясь сложных оттенков коричневых, серых, сиреневых и оранжевых цветов. Работку, страшно комплексуя, отнесла в наш Задорский салон–магазин, где она провисела невостребованная на стене два месяца, по истечении которых заведующая сказала мне, сгорающей от стыда: «Картинка, конечно, кушать не просит, но нужно освободить место для других». Чудом каким–то не пропавшая, брошенная на дно чемодана, гуашь эта пересекла океан и стала приносить мелкий, но постоянный доход.
До начала девяностых художники, во всяком случае в нашем провинциальном Задорске, продавать свои произведения по существу не могли. Искусство существовало для народа, как средство просвещения, но не обогащения. Художники или преподавали в изостудиях, двух институтах и детской художественной школе, или работали в художественном комбинате, под сенью государственных заказов. Неудачники оседали оформителями на стройках и в малых конторах, где освещали процесс труда и решения партии.
Материалы для работы можно было приобрести лишь в единственном, пригревшем моего гуашевого котика салоне. Причём продавали их только для членов Cоюза художников. А как быть студентам, начинающим или любителям? Выкручивались как могли. Я беззастенчиво пользовалась служебным положением. Вешала начальникам лапшу на уши о необходимости выполнять показатели соцпроизводства только качественным материалом, как–то: мягкими колонковыми кистями и художественной гуашью, а для эскизов просто необходима была акварель «Нева» или «Ленинград». В салон я приходила с официально оформленной накладной и деньгами, выданными в бухгалтерии, а начальнику относила чеки за покупки.