– Карра ари ильрам да брахтар? – спросил у меня новый, уже третий за сегодня, хозяин цепи. – Карра-карра? Ильрам ари лахур?
– Н-не понимаю, – промямлил я, нисколько не соврав, ибо этому языку меня не обучали.
Не прекращая поигрывать цепью, канафирец ухватил меня другой рукой за шкирку и рывком поставил на ноги.
– Карра ари ильрам да брахтар? – повторил он, сверля меня немигающим полубезумным взглядом. На сей раз он говорил медленнее и четче, видимо, решив, что я плохо его расслышал.
– Н-не понимаю, – в свою очередь повторил я, ибо что еще мне оставалось?
– Гарралат! Аби багаз тагирам, бахор! – Судя по изменившемуся тону, это был не вопрос а ругательство. Головорез перевел взгляд с меня на приятеля, видимо, ища совета, как ему со мной поступить.
– Раххади, бахор! Амбур шогуррат ари брахтар! Цагир-цагир! – ответил оборванец в богатой шапке. Было совершенно неясно, что он имеет в виду. Вернее, неясно только мне, потому что допрашивающий меня канафирец все отлично понял.
А вскоре понял и я – сразу, как только его лицо перекосила злобная гримаса, и он врезал мне наотмашь кулаком в скулу. Да с такой силой, что я, пролетев через комнату, прокатился кубарем по кровати и грохнулся на пол по другую ее сторону…
Вот это был удар так удар!
Возможно, по меркам кулачных бойцов, что развлекают народ, колошматя друг друга на рынках и в трактирах, канафирец двинул мне совсем не сильно. Но для ребенка, который еще не нарывался на кулак взрослого человека, такой удар щадящим уж точно не показался.
Ну то есть как – не нарывался… Меня, конечно, били и прежде, в том числе по лицу. Но даже самые тяжелые отцовские пощечины не шли ни в какое сравнение с тем, что я пережил сейчас. Да и Баррелий, похоже, мне нагло врал. Те тычки кригарийской палки, которыми он награждал меня на тренировках, показались мне после канафирского удара пустячными, хоть они и оставляли у меня на теле взаправдашние синяки.
Что ни говори, а сегодняшний опыт стал для меня большим, горьким откровением. Оказалось, что до сих пор я еще ни разу не огребал люлей, что называется, «по-взрослому». И вот я лежу на полу между стеной и кроватью с гудящей от боли головой, звоном в ушах и пульсирующими оранжевыми кругами перед глазами, и не могу даже пошевелиться.
Желание жить советовало мне немедля встать и снова задать от канафирцев деру – а вдруг повезет? Но тело отказывалось подчиняться едва брезжащим проблескам разума. Зачем мне подниматься? Чтобы тут же нарваться на новые побои? И какой в этом смысл? Пусть лучше канафирцы сами приходят сюда и бьют меня, лежачего, нежели я буду тратить остатки своих сил на это жалкое трепыхание.