Мне казалось, мы просто заблудились, идем по незнакомой дороге и попали к чужим людям. Но пройдем еще немножко и выйдем на дорогу, которая приведет нас домой. Чтобы не видеть ни окопов, ни немцев, я побежала.
— Ты куда? — остановила меня мама. — Не нужно бежать, иди рядом.
Слева от дороги показался небольшой лесок. Еще молодые ели, а между ними кусты орешника.
Мы понуро брели мимо леска, как вдруг услышали приглушенный голос:
— Браток! Эй! Подожди!
Все остановились. Из-за кустов выглянул наш боец и позвал Витю. Витя подошел.
— Выручай, браток. Дай во что-нибудь переодеться, — сказал красноармеец.
Витя снял с себя пиджак, отдал бойцу. Боец протянул ему гимнастерку.
— Зачем она мне?
— Бери, бери. Сукно. На тебя не подумают, что ты вояка. А мне надо спасаться.
— Воевать нужно, а не прятаться.
— Воевал. В окружение мы попали, не смогли пробиться. Наших столько полегло!.. — Он погладил свою стриженую голову. — Скажу, что из тюрьмы, вор. — Потом посмотрел на Витины парусиновые туфли. — Ты мне, браток, и обувку дай.
В город Витя возвращался в широченных брюках, в большой гимнастерке. Пришлось засучить рукава, чтобы не болтались.
Далеко позади вместе с больной бабушкой еле-еле тянулся отец. Ноги его распухли, лицо горело. Он часто останавливался передохнуть.
Мама не могла бросить отца с бабушкой и все время окликала нас с Витей:
— Не убегайте вперед! Нужно идти всем вместе.
— Витя! Не сворачивай с дороги. Ничего не поднимай с земли, а то подорвешься, — услышали мы голос отца.
За нами шли чужие, незнакомые люди, такие же, как и мы, беженцы. Они возвращались домой.
Жара. В воздухе стоит запах гари. Дышать тяжело, кружится голова. И кажется, не только из руин, но из самой земли идет, ползет этот невыносимый смрад. Над головой летают самолеты с черными крестами на крыльях. Только бомбят они уже не Минск, а летят дальше.
Сворачиваем налево, на Грушовку. Разрушенные, сгоревшие дома с пустыми черными глазницами-окнами. Под ногами — битый кирпич, искореженное железо. Пепелища дымятся. Никто их не тушит. В глаза бросились чьи-то сапоги. Они еще дымились. Ветви обгоревших деревьев напоминали заломленные в отчаянии руки. Сзади осталось уцелевшее здание — Дом правительства.
Оглядываюсь. Никак не могу вспомнить, что здесь было, вот на этом месте, где мы сейчас идем. Ничего невозможно узнать. Вокруг одни руины. Валяются почерневшие спинки железных кроватей. На печной вьюшке висит чайник. Его покачивает ветром. Здесь был жилой дом, осталась одна печь. От соседнего дома не осталось ни стен, ни крыши. Только лестница ведет прямо в небо.