— К утру освободить одну комнату. — С минуту он подумал и показал пальцем на мою с Витей комнатку: — Освободить! Оккупационная власть конфискует.
— Как же мы все в одной поместимся? — заплакала мама. — В могиле и то места больше.
— Если еще хоть слово скажете, так совсем выгоню. Знаю я вас, бандитов.
Антон хлопнул дверью, по ступенькам застучали его новые, с железными подковами сапоги.
— Костылем бы его огреть как следует! — рассердился отец.
Мама только рукой махнула:
— Поможет твой костыль! Надо что-то придумать, где детям спать?
— Может, мне с бабулей лечь?
— А что? — отозвалась бабушка. — Если обе на бок ляжем, то поместимся. А если две табуретки приставить, так совсем хорошо будет. Правда, внучка?
— Конечно. Еще как здорово будет!
Мама вздохнула:
— Табуретки сюда не приставишь. На полу пусть ляжет Витя.
Утром Антон привел к нам женщину. Но женщина была не одна. Ее сопровождал фашист.
— Глаша, — назвала себя женщина и сделала губы трубочкой.
Так в нашей квартире появилась Глаша. До войны она была домработницей. Солдата Ганса она назвала своим мужем. Мне противно было на нее смотреть.
Жила Глаша, как барыня. Ганс из деревни привозил ей продукты. Мы знали: и сало, и куры, и мука — награбленные. Глаша жарила, парила, дом наполнялся давно забытыми запахами. Глаша с аппетитом ела, кормила своего Ганса и хвалилась, что, когда закончится война, он подарит ей поместье.
— Помещицей буду, — говорила она и складывала губы трубочкой.
Ожидая Ганса, будущая помещица часами играла на балалайке «Во саду ли в огороде». Это было все, что она умела, повторяла одно и то же по сто раз в день, доводя меня до бешенства. Я не знала, куда деться от этих навязчивых звуков, затыкала уши и молила бога, поскорее бы пришел Ганс. Тогда Глаша перестанет играть.
А Витя почему-то подружился с Глашей, когда узнал, что Ганс работает механиком в мастерской, где ремонтируют танки. Витя чаще стал бывать дома, вертелся на кухне, когда шипел Глашин примус, и подолгу разговаривал с ней. Однажды я назвала Витю предателем. На мои слова он не обратил внимания, только цыкнул: говори, мол, потише, а то Глаша услышит.
— Ну и пусть услышит! — злилась я.
Витя загадочно улыбался.
Зашипел примус, на сковороде жарилась яичница на сале. Глаша бегала из комнаты на кухню, хлопала дверью, как хозяйка. Значит, пришел Ганс. Выпив шнапса, Ганс запевал тонким, писклявым голосом. Глаша ему подтягивала.
Мне противно было слышать этот «концерт», а Витя почему-то веселился. Я ложусь на бабушкину кровать и закрываю голову подушкой, не хочу слушать противное пение.