Чернота, в которую снова уплывает разум, как аварийный режим. Сколько она длится — может десять минут, а может пару часов, не известно. Когда я вновь выныриваю из её цепких волн, голоса раздаются рядом. Почти надо мной. Они обсуждают — не умерла ли я, и кто из них двоих останется тут, пока второй съездит за сигаретами. Я не открываю глаз, пускай считают, что я по - прежнему в отключке. Так даже лучше.
Один подходит ближе, и его дыхание почти долетает до меня. Отчетливо чувствуется запах табака, этот курит явно не один год. Он пытается понять — жива ли я, и чтобы удовлетворить его любопытство, я меняю положение головы на тысячную долю дюйма. Этого достаточно, и мужчина с хмыканьем поднимается на ноги, бросая товарищу, что всё в порядке.
За ними закрывается дверь в дощатой перегородке, через щели в которой пробивается свет от фонаря или небольшой лампы. Я снова открываю глаз, пробуя разлепить второй. Немного удалось, не считая того, что я наверно с мясом вырвала половину ресниц. Но сейчас нет времени жалеть об этом. Еще одной болью больше или меньше — разницы никакой.
Голова чуть лучше соображает, и я начинаю потихоньку шевелить пальцами, заставляя кровь доходить до них и согревать холодные и онемевшие части рук. Всё, что надо — медленно и глубоко дышать, разгоняя кислород по телу, черпать оставшиеся крохи тех ресурсов, которые, как утверждают, есть в теле человека. И начать думать.
Не так важно — кто эти молодчики. Важно то, как выбраться из сарая. Как далеко он находится от ближайшей трассы или от жилых домов. Такие сараи могут стоять рядом с ними, а могут быть окружены полями на километры вокруг.
Если получится надорвать край одной из полос ленты, медленно получится расправиться и со всеми остальными. Когда пальцы приходят в относительно живое состояние, я начинаю осторожно и неторопливо пытаться дотянуться до ближайшей полоски.
Это не так просто. Это совсем не просто, когда я понимаю, что все усилия увенчались тем, что на одном из пальцев сорван ноготь. Новая боль вгрызается в и так воспаленный мозг, и я останавливаюсь. Дышать. Ровно и медленно. Даже если сознание снова уплывет в спасительную черноту, только дышать. Паника — непозволительная роскошь, и я жива ровно столько, сколько спокойна и не теряю уверенности.
* * *
Чернота.
Свет.
Чернота.
Свет.
Сколько прошло времени? День или неделя? Я не знаю. Наверно почти день. В горле все пересохло, и даже дыхание вырывается с таким трудом, словно я выдыхаю острые бритвы, разрезающие легкие снова и снова.
Наконец дверь открывается, пропуская одного из двоих. Тот самый, коренастый, который вел Седан. Ни в коем случае не показывай, что узнала его. Если всё лицо моё — в старой крови, то вряд ли он заметит это, но риск всё равно слишком велик. Он приносит воду. Блаженство, которое приносит отвратительная теплая вода с песком, оседающим на зубах, так же велико, как если бы я оказалась в раю.