Мисс Садако вовсе не находилась под влиянием таких альтруистических чувств. Она завидовала кузине. Завидовала ее деньгам, ее свободе, ее откровенному счастью. Она часто думала об отношениях японских мужей и жен, и чем больше думала, тем больше завидовала счастливой брачной жизни Асако. Она завидовала ей женской завистью, стремящейся повредить и обокрасть. Она хотела отомстить за собственную неудачу, и, заставив страдать свою кузину, она думала сгладить собственную печаль. Кроме того, сама по себе интрига интересовала ее, обещала наполнить ее праздное существование и занять ее беспокойный ум. Привязанности к Асако у нее не было никакой; она и вообще не питала привязанности ни к кому. Она была типом современной японской женщины, результатом долгого унижения, браков без любви и внезапного интеллектуального освобождения.
Асако находила ее очаровательной, потому что еще не научилась различать людей. Она поверяла ей все свои планы, касающиеся нового дома. И вместе обе девушки объездили Токио, осматривая дома, в автомобиле, который Ито достал для них.
Асако заранее решила, что ее дом должен быть на берегу реки, где она могла бы видеть проходящие суда, совсем так, как дом, в котором жили ее отец и мать. Желаемое жилище было наконец найдено на берегу реки в Микодзиме, совсем на краю города; там вишневые деревья цвели так роскошно весной, и ей можно было видеть, как широкая река Сумида омывает ступени ее сада, как проходят мимо пыхтящие речные суда, портовые джонки, увозящие на прогулку толпы студентов; а дальше, на противоположном берегу, виднелись деревья Асакусы, освещенные прибрежные рестораны, такие шумные при наступлении ночи, высокие мирные пагоды, серые крыши храма богини милосердия.
Как раз когда новый дом был почти готов для житья и энтузиазм Асако достиг высшей степени, а проекты шелковых драпировок и изящных полочек почти выполнены, Джеффри внезапно объявил о своем желании уехать из Японии.
— Больше я не могу выносить ее, — говорил он с досадой, — не знаю, что это нашло на меня.
— Оставить Японию? — воскликнула его жена с ужасом.
— Ну, я не знаю, — проворчал муж, — здесь вовсе не следует оставаться и пускать корни.
Дождливый сезон только что кончился, жаркий сезон теплых дождей, который японцы называют «нуйюбай». Он и расстроил нервы Джеффри. Ему в жизни не приходилось испытывать ничего более неприятного, чем эта сырая, утомительная жара. Она заставляла потеть стены. Она пропитывала бумагу, простую и промокательную; она портила кожу, форму обуви и платья. Она не давала спичкам загораться. Она напитывала испарениями постель Джеффри и прогоняла его сон. Это заставляло его совершать долгие ночные прогулки по молчаливому городу в атмосфере, густой, как воздух оранжереи. Она не давала подняться над Токио вонючим испарениям, запахам кухни, прачечной и людей, и слишком сильно пахло в городе мощным дыханием вечнозеленых деревьев, что напоминало о крепких духах публичного дома в Нагасаки и вызывало в памяти картины танца Чонкина.