— Ты меня утешил, — ответил ему Сергей и тихо произнёс, — значит, «до дыр».
Лама улыбнулся.
Сергей, сильно хмельной, брёл по ночному, плохо освещённому посёлку. После посещений буддистского храма, при котором образовался и монастырь, Сергея всегда радовала плохая освещённость посёлка. В темноте ночи были прекрасно видны звёзды и планеты.
Сергей шёл и думал о том, что «до дыр» ещё жить и жить, если дети Адама и Евы каждый живёт по своим сюжетам, более того, сыновья по одним, а дочери по другим. Эти сыновья и дочки даже, друг друга с трудом терпят, а если переходить от межличностного к общечеловеческому, то совсем худо.
Он почему–то вспомнил роман Льва Толстого «Анна Каренина», и чуть не разрыдался от мысли о том, что Аннушка, видимо, испытала те же чувства, которые испытывает он. Хотя, что–то, наверное, изменилось. Она не видела выхода, задохнувшись между двумя тупыми мужиками. Мужем — чиновником и бравым военным с яйцами страуса и такой же головой. Она была бесконечно одинока со своей страстью. Она не смогла победить страсть и обрести любовь. И хоть потом Аннушка отомстила, пролив растительное масло на рельсы (роман Булгакова «Мастер и Маргарита), но это только усложнило проблему.
Сергей смотрел на небо и думал о том, что там, наверное, есть мужские и женские планеты, где раскаявшиеся души изживают свои грехи.
— Наверное, всё так и устроено, — думал он, — а как может быть иначе, если на Земле невозможно вырваться из «цепких лап» сюжетов. А что делать тем, кто их уже исчерпал? И он отвечал сам себе: «Уйти к своим. Видимо, две сущности, мужская и женская, в геометрической прогрессии плодят пороки, видимо, смешанная жизнь разных народов ведёт к затуманиванию мозгов, а не к ясности их». В завершении этой мысли он почему–то вспомнил раввина, замечательного еврея Мишу, не то Глейзера, не то Гитмана, но сына древа Давидова, с которым тоже не раз пил водку, закусывая её килькой.
У Сергея не было чувства завершённого дня, и он отправился к Мише. Миша не был расистом, хоть и не отрицал, что подвижность еврейского ума заносит его народ то в фашизм, и тогда держись весь мир, то в коммунизм, и тогда опять весь мир держись. Но это от подвижности ума, а вовсе не от остальных приписываемых его народу недостатков и пороков.
Миша всю свою жизнь спасался от белых, от красных, он демократов, от консерваторов. Он бы мог примкнуть к своему племени в Израиле, отгородившемуся от остального мира бетонным забором и частоколом денег, тем более, что это племя чтило родственные связи, но Миша, как он сам говорил, имел интерес в России.