Марат быстро исчез за той же дверью, что и Элоди.
Мусса смотрел несколько минут на эту проклятую дверь, медленно осознавая затуманенным мозгом произошедшее. А потом волны чистейшей ярости захлестнули его с головой. Мусса громил все, что попадалось ему на глаза. Очнулся он от того, что его к полу прижимали своими тушами Череп и охранник клуба.
– Очнись, мужик! Что с тобой происходит? – хрипел от натуги Череп.
– Слезь с меня на хрен! – прорычал Мусса.
– Обязательно, как только увижу, что ты вменяем. Меня прижиматься к твоей заднице ни черта не заводит.
– Череп, слезь с моей спины. Я уже в норме, – тяжело дыша уже почти спокойно сказал Мусса.
– Ты в этом уверен?
– Более чем.
Череп медленно отпустил Муссу. Охранник тоже отошел в сторону.
– Слушай, Мусса, может, тебе стоит разобраться в своих чувствах…
– Череп, может, хоть ты не будешь мне тут втирать всю эту сопливую хрень про чувства? Не хочу даже слышать об этом, – рявкнул Мусса. – Я сваливаю домой! Можете оставаться, сколько захотите.
Мусса вылетел из клуба, и тут к нему подошел еще один охранник.
– Вам просили передать, – он протянул на ладони новенький блестящий ключ. Тот самый ключ, что он дал Элоди, желая, чтобы ее стало чуть больше в его жизни. И вот теперь этот гребаный ключ словно запирал для него ту самую дверь, которую он не только не набрался смелости открыть, но захлопнул с грохотом, когда Элоди попыталась сделать это сама…
– На хрен это все! – Мусса схватил ключ и зашвырнул как можно дальше.
Надо было давно все прекратить! Эти тупые мексиканские страсти не для него!
Мусса сглотнул сухим горлом и со стоном перевернулся на живот, шаря рукой по постели в поисках нежной кожи Элоди рядом. Но не найдя ее, он вдруг все вспомнил и резко сел. Голова отозвалась таким ударом в мозг, что он заскрипел зубами, хватаясь за виски. Но четкие воспоминания о вчерашнем были гораздо больнее, чем самая сильная головная боль.
Мусса глянул на ту сторону кровати, где всегда спала Элоди, когда он, конечно, давал ей короткий отдых. Выходит, он никогда больше не увидит ее, расслабленно лежащую с ним рядом? Никогда не проснется, переплетаясь с ней, как единое целое? Никогда больше не зароется утром в ее волосы, вдыхая ни на что не похожий экзотический аромат ее кожи? И никогда ее тело не сожмет его до боли, срывая крышу и швыряя в наслаждение с такой отчаянной силой, что останавливается дыхание?
Его собственное тело тут же отозвалось острой болью в груди и мучительной тяжестью в паху. Мусса невольно потер грудь. Чему там болеть в его-то возрасте и при его здоровье?